Это служило фоном для неба, пейзажа, сцен и фигурок, а возможно, и для времени, которое становилось здесь каким-то ущербным, то есть лишенным последовательности и порядка, и гуляло внутри стеклянного куба, как воздушный вихрь.
Среди этого веселого хаоса Адам и Ева, оба нагие, в грациозных позах стояли у яблони, засмотревшись друг на друга — еще с любовью, еще до греха. Но на соседней стене уже появилось яблоко величиной с земляничку, и золотой меч блеснул из-за тучи. На этом сюжет грехопадения стыдливо обрывался, зато появлялись враждующие братья и сразу, без перехода, старец, загоняющий невиданных, экзотических зверей в лодку. Возле них Моисей ударял посохом о скалу, чуть подальше виднелись пророки и еще какие-то, не совсем понятные и требующие разъяснения персонажи, уставленные шеренгами по двенадцать, десять и семь человек. Чем выше, тем фигурки делались меньше, а самые верхние, находившиеся уже почти на небе — то есть далеко, — были похожи на деревянные пеньки, лишь смутно напоминавшие людей, но чтобы разгадать этот прием, заметить этот маленький обман, пришлось бы снять стекло, засунуть внутрь голову и посмотреть на них — желательно в лупу.
Приезжавшие сюда туристы, перекормленные экскурсиями, глянули бы с изумлением на это чудо и только, да не тут-то было — Мария Ковальская, единственный и бессменный здешний экскурсовод, гнала их — детей, раскрывших от удивления рты, восхищенно перешептывающихся взрослых — вперед, а значит, по кругу (осмотр заканчивался в том же самом месте, где начинался).
На фоне этого небесного буйства, на задних планах, которые с явным облегчением были освобождены от религиозных коннотаций, стояли изготовленные из дерева и папье-маше макеты холмов, деревень, городков, шахт и фабрик. Здесь фигурки, пока еще неподвижные, вдруг начинали жить своей жизнью. Ландшафт пестрел искусно сделанными человечками, одетыми в виртуозно сшитые мундиры горных инженеров, мужские пары, дамские платья (маленькие шляпки напоминали рождественское печенье) и народные костюмы неопределенного происхождения. Здесь, в космической неподвижности, развивались одновременно десятки сюжетов. Внизу Волхвы поспешали за звездой, которая по стенам вращающегося куба вела их к Младенцу в яслях. Тут же рядом Иисус Христос, уже взрослый, подставлял Иуде щеку для поцелуя, а Понтий Пилат умывал руки в раковине викторианского образца. За ним ослик с забавной мышиной мордочкой уносил Святое Семейство от Ирода — среди шахтеров, работающих на склоне бумажной горы. Шахта открывалась внутрь горы как некий Сезам, где поблескивал уголь, неизвестно почему сделанный из отливающей оранжевым слюды. Возможно, она обозначала железную руду, а вовсе не уголь. Рядом с деревенскими домиками паслись коровы, но сразу за ними, в опасной близости от группы монахов, поклоняющихся Младенцу, проходила дорога, забитая маленькими старомодными автомобилями, и торчало кирпичное здание фабрики.
Этому наглядному повествованию не было конца, но не было и начала, сцены сменяли одна другую, скрепленные каким-нибудь неожиданным общим элементом. Продолжение поджидало публику с противоположной стороны, словно пели песню на два голоса.
Механизм берегли и включали не часто: два, три раза в день, в зависимости от сезона. Тогда вертеп оживал — и это уже не поддавалось никакому описанию, ибо в движении всё словно обретало дополнительное измерение, время закольцовывалось, и когда с одной стороны лебедь взлетал с пруда, с противоположной прятался в нору заяц. Удары молотов в кузне были сопряжены с монотонным раскачиванием яслей, в которых лежал младенец Иисус, едущие по дороге автомобили каким-то образом выводили рудокопов из шахты, а пляски одетых в народные костюмы крестьян вызывали шествие двенадцати апостолов. Коровы поднимали головы, отваливался камень от входа в Гроб Господень, косари взмахивали косами, солнце катилось по небосклону, вертелись крылья ветряной мельницы на холме. Запущенный механизм перемещал фигурки, но останавливал зрителей — они замирали на месте от изумления, пытаясь уловить общий принцип действия, сообразить, как это все работает. Постепенно осознав, что количество фигур и сцен слишком велико, чтобы можно было их сразу охватить глазом, посетители снова принимались шагать по кругу, примечая отдельные связи. Но тайна устройства вертепа так никогда им и не открылась.
Первое упоминание о вертепе Мария Ковальская нашла в старой силезской газете, издававшейся до войны, — а следовательно, газете немецкой, как и все, что было здесь «до»; это была небольшая статья о достопримечательностях, которые стоило осмотреть в городке туристам. Там писали: «Вертеп производит на верующих такое впечатление, что они не в силах сдержать слез». Наверное, прочтя эти строки, Ковальская вздохнула с облегчением: по словам М. — дворника и по совместительству ее помощника, она тоже всплакнула, впервые увидев работающий вертеп.
Было это летом, через год после войны, когда М. починил поврежденную солдатами крышку и сделал специальный ключ, чтобы заводить пружину.
О том, как оба впервые увидели механизм вертепа, мне рассказывал М., которого, к сожалению, уже нет в живых. Подняв металлическую крышку, они заглянули внутрь, как в колодец, осветив фонариками переплетение пружин, шестерен и зубчатых передач. Запыленное нутро часов. Увиденное произвело на них сильное впечатление, что неудивительно. Возможно, именно с тех пор эта картина стала часто сниться Марии Ковальской, всякий раз по-иному — то монструозных размеров, величиной с целый город, то наоборот — не больше блестящей начинки миниатюрных дамских часиков.
Второй раз им случилось увидеть механизм, когда он сломался. Марии Ковальской пришлось брести по колено в снегу к М., единственному человеку, который мог хоть чем-то помочь, и тот, заспанный, в кожухе, наброшенном на пижаму, шагал за ней следом, неся свою сумку с инструментами. Как ему удалось исправить повреждение, непонятно. Он рассказывал, что сначала они резиновой грушей (наверное, оставшейся от умершего младенца) осторожно отсосали пыль и вычистили механизм ваткой со спиртом. Потом М. поддел отверткой какую-то штуковину, и все заработало. Однако Ковальская знала, что поломка наверняка повторится, и тогда, возможно, знаменитый вертеп города Бардо остановится навсегда. М. считал, что его надо перевести на электричество, отказавшись от ручного завода; правда, это потребовало бы серьезных переделок. Тогда бы нажал кнопку — и готово. Но тут вмешались специалисты из Вроцлава и запретили всяческое самоуправство.
Эта Ковальская делала что могла — например, поддерживала в помещении постоянную температуру, а это было и впрямь нелегко: в морозные зимы положенной нормы угля не хватало, а летом из-за плохой теплоизоляции крыши внутри здания делалось невыносимо жарко.
На второй послевоенный год в Бардо стали приезжать школьные экскурсии — сперва из ближайших окрестностей, а потом и со всей Польши; каждый день собиралась небольшая толпа в ожидании, когда количество экскурсантов достигнет магической цифры тридцать. Ковальская следила, чтобы для меньшего количества посетителей механизм не запускали, — иногда она с трудом сдерживала себя, чтобы не запретить им дышать, выделять пар и углекислый газ, увеличивать влажность воздуха. Потом она добилась, чтобы у входа поставили киоск с сувенирами, и заказала открытки и буклет-гармошку с фотографиями вертепа. Ей хотелось, чтобы там продавали и путеводители по Судетам, но на польском их пока не было — только начали переводить; впрочем, понятно, что дело было не в переводе. Требовалось придать вертепу славянский, пястовский[8] колорит. В общем, не так уж много киоск мог предложить школьникам, приезжающим в Бардо на экскурсию. По вечерам, закрывая большим, почти старинным ключом дверь дома, где находилась реликвия. Ковальская тряслась от страха перед ворами, пожаром, обвалом, потопом, случайным ударом грома, бурей или метелью, из-за которой может рухнуть крыша.
М. говорил, что Ковальская проводила в вертепе дни напролет. Он часто видел, как она, присев на корточки перед одной из стеклянных граней куба, поводила головой, меняя точку наблюдения. Для него в ее действиях не было тайны: при огромном количестве планов даже малейшее изменение перспективы могло до такой степени повлиять на общий вид, что сцена приобретала новый смысл. Взять, например, Трех Волхвов. Увидев, как они склоняют голову перед Младенцем в яслях и как даже кони с верблюдами встают на колени, зритель понимал, что это рождение Спасителя. Но, взглянув на них же на фоне пейзажа — скалистого, пустынного и тревожно безлюдного, — он мог подумать, что это бродячий цирк остановился на привал и все наклонились над водой, желая утолить жажду. Или так: выше располагались небесные хоры, голубые ряды сотен ангелов, золотые архангелы и престолы, заключенные в раму неба, — и на этом фоне трое богато одетых мужчин со свитой казались заказчиками картины на духовный сюжет (их, согласно обычаю, писали у ног святых). И так можно было развлекаться целыми днями. Что эта Ковальская и делала.
