Она вытягивает ноги.
Мои ноги больше мне не принадлежат, думает она удивленно. Вернулся законный хозяин моих ног, теперь он ими распоряжается.
Она старательно поправляет юбку. Ложится на теплый мох, испытывая радость и бесконечное облегчение.
Они живут на Опернгассе. Сапоги эсэсовца пришлись мужу в самый раз, в немецкую рамку они вставили свою фотографию, а по карте можно планировать возвращение в Польшу.
Она и планирует, но муж говорит:
— Побудем еще в Вене, здесь так хорошо.
Они гуляют вдоль Дуная, ходят по музеям, наведываются в польский комитет. Встречают приятельницу Стефы, машинистку с Восточной железной дороги, ту, что подарила ей лакированные туфельки на каблуках. Стефа уже в Австралии, приятельница дает адрес. Из Австралии приходит короткое письмо: «Я видела в Варшаве твою мать, она хотела уехать, но было некуда. Их засыпало в подвале, во время восстания. В каком подвале, не знаю, — хотела узнать, но нас увезли в лагерь». В постскриптуме Стефа сообщает, что записалась в университет на психологический факультет (ей засчитали первый курс, оконченный до войны в Польше), и спрашивает, получила ли она заказную бандероль.
Бандероль приходит через несколько дней, со штампом советской таможни «Проверено». Внутри — коробка, завернутая в плотную серую бумагу. В коробке — плитки шоколада и пудреница. Та самая, которую подарил ей муж в день помолвки. (Все тогда пришли их поздравить: его родители, ее родители, сестры с мужьями, племянник Шимек… Нет, Шимека не было. Он раскапризничался, и Туся уложила его спать пораньше.) Серебряная пудреница с красивой гравировкой — та, которую не взял еврейский полицейский на Умшлагплац. Та, по которой гадалка в Саксонском саду назвала первую букву ее настоящего имени. (Она сидела на скамейке. Подошла незнакомая женщина, предложила за пять злотых прочитать по зеркалу имя и судьбу. Она протянула ей пудреницу. Женщина смахнула пудру, долго и пристально вглядывалась в зеркальце. «Не знаю, — сказала она наконец, — у вас трудное имя, длинное, на И начинается…» Она к тому моменту давно уже не была Изольдой. Ее звали Марыня, кенкарта у нее была в порядке, гадалка ей не угрожала… Она вскочила, вырвала у женщины пудреницу и бросилась бежать по пустому осеннему парку.) Та самая пудреница, которую она оставила у Стефы перед последним своим отъездом — с Графом, Янкой Темпельхоф и полным чемоданом табака.
— Давай вернемся, — твердит она. — Нужно наконец узнать…
— Что узнать? — спрашивает муж.
— Что с Лилюсей. Что с пани Крусевич. Где был подвал…
Муж не возражает, но сначала он хочет повидаться с ребятами. Поговорить, попрощаться.
Он едет к ним — товарищам по лагерю, которые еще в Эбензее и не знают, что делать дальше.
Привозит новости: в Польше коммунизм; за французами прилетел самолет (ребята думают, что и за ними прилетит — скорее всего, из Америки, — но самолета все нет и нет); к Лизль вернулся муж, довольно симпатичный, он был ранен, к счастью, не опасно…
Они едут в Польшу.
Муж согласен жить только в Лодзи. (У его отца, Мойше Лузера Регенсберга, была в Лодзи на Новомейской ткацкая мастерская. Мастерская называлась «Красное и белое», там делали ткани для полотенец и постельного белья. У мужа другая фамилия, о том, что его отца звали Мойше Лузер, никто не должен знать, но если уж жить в Польше, то только рядом с несуществующим «Красным и белым».)
Она идет к хирургу. Врач убирает с предплечья еврейский номер с буквой А и еврейский треугольник. Остаются цифры картотечного узника, но такие номера были и у арийцев. С таким номером можно носить летние платья с коротким рукавом — и пускай хоть весь мир смотрит.
Она идет к фотографу. Дает ему фотографию бородатого еврея. Это Мойше Лузер. Спрашивает, нельзя ли убрать бороду. Это не так просто, отвечает фотограф, но я постараюсь. Он делает негатив, ретуширует и с гордостью вручает им с мужем снимки. С фотографий смотрит отец, щеки гладко выбриты — таким он был, когда прятался в квартире порядочной вдовы. Муж покупает красивую рамку, вставляет туда фотографию и вешает на видное место.
Она записывается в школу медсестер.
У нее рождаются две дочери. Она сразу, еще в роддоме, внимательно их рассматривает. Девочки темненькие, но не похожи. Тут же сообщает мужу: дочки в него. Это значит, не в Регину и не в Мойше Лузера.
Крестная мать старшей — пани Крусевич, младшей — Лилюся. Девочки принимают первое причастие в один день, они очень взволнованы, в нарядных платьях, с очаровательными веночками из свежих ландышей. Дочери очень набожны, никогда не пропускают воскресную службу — самую раннюю, в шесть утра, а в день поста даже воды в рот не берут. Порой они расспрашивают о дедушках и бабушках. Она придумала несколько вариантов польской смерти — партизаны, Катынь, «летучие университеты», варшавское восстание, — но девочки не особо вдаются в детали.
Только муж не дает жить спокойно. Вернувшись с работы, рассказывает:
— Я видел женщину, похожую на Халину. Даже цвет волос как у Хали, с желтизной, но приятный. Я вышел за ней из трамвая. Пригляделся… Сказал: «Простите, пожалуйста, я подумал, это моя сестра…» Послушай, а вдруг она жива и не знает, что мы живы?
Они идут на Поморскую. В подворотне довоенного дома в старом списке жильцов находят фамилию Регенсберг. («Вот видишь…», — шепчет муж.) Поднимаются на второй этаж. Дверь открыта, в квартире теперь поликлиника. В прихожей ждут пациенты, на дверях столовой и спальни висят таблички с фамилиями врачей, в кабинете отца сделали регистратуру.
— Где можно найти пани Регенсберг? — спрашивает муж.
— Это медсестра или врач? — спрашивает регистраторша.
— Это моя сестра, — отвечает муж. — А… извините, пожалуйста…
Как-то, вернувшись с работы, муж рассказывает: он снова видел отца, причем с бородой. Побежал за ним…
— Почему этот человек жив, да еще носит черную еврейскую бороду, а отца нет? Отец тоже мог бы жить… И мать…
— Если бы что? — она ставит чашку на стол и смотрит на мужа.
— Если бы они остались у вдовы.
— Она выгнала их! В жару, средь бела дня!
— Потому что ты попала в Павяк. Она испугалась — что ж тут удивительного? А почему, собственно, тебя арестовали?
— Потому что я пошла попрощаться с Басей Гайер, — объясняет она в сотый раз.
— Ну вот именно, — возмущается муж. — А тебе действительно надо было с ней попрощаться?
— А ты действительно думаешь, — повышает она голос, — что твои родители погибли из-за меня?
— Тише, — шепчет муж.
В доме тонкие стены, все слышно, не дай бог, соседи…
Их навещает Юрек Шварцвальд. В офицерской форме, счастливый и гордый: он избран депутатом сейма на Поморье. Юрек руководит агитбригадой и пишет театральные пьесы. Положительные герои — крестьяне, рабочие и солдаты, отрицательные — помещики и реакционное подполье. Выступают в солдатских театрах, при полных залах. Юрека ценят — сам министр вручил ему орден Возрождения Польши.
Юрек Шварцвальд приезжает не просто так — он решил продать свои дома. Как настоящий коммунист, он не считает себя вправе владеть четырьмя дачами в Юзефове.
(Лето в Юзефове…
Пробуждение в темноте, когда ставни еще закрыты…
Солнечный свет, льющийся через вырезанные в ставнях сердечки…
Прогулки на песчаную поляну…
Дуб на поляне, в три обхвата, раскидистый, с потрескавшейся корой, усыпанный желудями… Ему лет сто, говорила фрейлейн, но разве это возраст для дуба…
Фрейлейн — это Мария Хункерт, гувернантка Юрека Шварцвальда, она была его кормилицей, когда ее собственный младенец умер…
Солдатики из желудей, желудевые бусы…
Вечера на веранде… керосиновая лампа из белой майолики, расписанной яркими цветами, с высоким стеклянным колпаком… круг света в центре стола…)
Мужа так и тянет высказать Юреку все, что он думает о коммунизме.
Она осаживает его — не стоит обижать гостя. Во время войны он устроил ее медсестрой в тифозное отделение, познакомил с паном Болеком. Если бы не работа в тифозном отделении, ее бы не выпустили с Умшлагплац в больницу. Если бы не пан Болек…
Приходит человек, который собирается купить дома и лес. Отмечает, что деревьев не так много, дома маленькие, деревянные и без водопровода.
Юрек не спорит, подписывает какой-то документ.
Новый домо- и лесовладелец отдает деньги и уходит.
— Ну что ж, с Юзефовом покончено, — объявляет Юрек Шварцвальд.
Она работает на скорой помощи. Диспетчером. Несколько раз отказывается посылать машину партийным функционерам. Объясняет им, что скорую по пустякам не вызывают, очень терпеливо, — но ее все равно увольняют.
Она решает расстаться с медициной.
