Скакали на рысях вдоль болотистого берега речушки Мокрая Панда. Солнце, палившее весь день, скрылось за деревьями, окрасило в оранжевый цвет высокие реденькие облака. Стало прохладнее. Мерин Егора, отдохнувший в Курдюках, изредка, когда переходили на шаг, косил голову, оборачивался, блестел озорным огненным глазом, щерился, делал вид, что пытается куснуть Егора за колено. Анохин улыбался в ответ, весело поднимал плетку, тоже делал вид, что сейчас хлестнет его. Конь шаловливо мотал головой и легко, игриво убыстрял шаг. Скакали молча, до Каширки версты три, не более. Вывернулись из-за бугра серые избы, и видно стало, как во дворах забегали, засуетились возле коней мужики, командир выхватил шашку, заорал: «Отряд, за мной!» — и, поднимая пыль, помчался впереди.
Анохин напрягся, вглядываясь вперед, привычно сжался, чувствуя, как заколотилось сердце в груди, пришпорил мерина и хлестнул его плеткой по крупу. Конь всхрапнул, рванулся по жнивью. Егор летел, пригнувшись, припав к гриве своего молодого мерина, который вытянулся, напружинился, шел легко, догонял командира. Затрещал пулемет, вжикнула мимо уха злая пчела… и все! Пустота! Провал!..
Очнулся: лежит в пыльной траве на краю поля. Спелая рожь сухо шелестит над ним, покачиваются тихонько васильки, трещат кузнечики. Конь хрупает, рвет губами траву, поглядывает на него нетерпеливым взглядом. А в голове звенит, гудит, подташнивает от запаха крови, пыли. Большие черные мухи носятся над ухом. Шевельнулся Егор, сел, постанывая. Мухи сердито загудели, закружились недовольно. Егор тронул голову и от боли отдернул руку. Резко защипала, заныла рана. Кровь спеклась, перемешалась с землей. Анохин с радостью понял, что пуля рассекла кожу, но кость не повредила сильно: должно быть, царапнула только. Морщась и постанывая, поднялся, придерживаясь за стремя. Покачивало, мутило, кружилась голова. Ноги не слушались, сгибались под тяжестью его большого тела. Постоял, держась за седло, отдохнул, глянул вперед. Избы деревни показались ему далекими, в каком-то багровом тумане. Не разобрать, что делается возле них. Неподалеку на дороге лежала лошадь со вздутым круглым животом, чуть в стороне неестественно вывернул ноги, прижался к земле щекой красноармеец, чуть подале другой. Егор отвернулся, попытался вскарабкаться на коня, но не смог, не хватило сил. Тогда он крепко ухватился за седло, толкнул лошадь в бок и побрел, путаясь в траве, царапая землю носками сапог, рядом с лошадью, мимо красноармейца с вывернутыми ногами, к деревне. Слышал какой-то дробный стук, но видел только колышущийся перед глазами бок своего гнедого мерина, не понимал, что это скачут навстречу ему бойцы карательного отряда.
Несколько дней провел в больнице, потом дали ему отпуск, отправили домой на поправку: нечего в больнице казенные харчи переводить. До Обловки поездом доехал, а дальше пешком пошел. С Подгорнского бугра даль дальняя открылась, далеко видать. И хлеба, хлеба, желтые хлеба в жарком мареве, плавают, переливаются в горячем воздухе. Люди серыми жуками на полях копошатся. Но скошенных нив со снопами в крестцах мало, только вышли на поля крестьяне. Да и то на недельку раньше прошлогоднего, из-за засушливого лета. Перед самым Ильиным днемжито зажинают. Рожь поспевает к Ильину дню, убирается на Успеньев, так в народе говорят. Хотя, как помнится Егору, к Успению Божией Матери отец всегда успевал все жито убрать и засеять озимые. Вышел Анохин из Подгорного и пошел краем крутого оврага, дно которого заросло высоким бурьяном. Оттуда доносилась, звенела грустно и нежно песенка овсянки, сплетаясь с сухим треском кузнечиков. Древний Кирсановский шлях. От Кирсанова к Борисоглебску тянется. По обочинам дорога заросла кудрявой муравой, а возле жаркой ржи, да и средь нее синеют васильки, растопырился колючий осот, виднеются бледнозеленые, словно подернутые плесенью, стебли молочая. Прямая широкая дорога уходила перед Егором в бесконечную русскую даль, и там вдали над желтой нивой, на самом горизонте, кучерявились, плавали в раскаленном воздухе верхушки деревьев. Егор знал, что растут они на Чугреевском кладбище. Сбоку, на склоне оврага, серело стадо овец. Пастух сидел неподалеку на краю поля и что-то делал. Тишина, вечная тишина срединной Руси. И от этой тишины, от сладковатого запаха созревшей ржи, от горячего солнца, застывшего высоко в белесом раскаленном небе, от бесконечной дороги с мягкой пылью и кудрявой муравой, от очарования золотистых полей, заполнивших, казалось, весь мир, — непонятной грустью, счастьем, восторгом сжало грудь Егора. Как хорошо, что выпало ему родиться, жить на этой пусть беспокойной, но такой до жути прекрасной земле!
Шел Анохин, хлестал прутиком по пыльному сапогу. Кузнечики разлетались из-под ног, шелестели крыльями. Ноги жгло. Расстегнул гимнастерку, распоясался. Потом выбросил прут, разулся и пошел босиком по пыльной дороге. Мягкая горячая пыль выскакивала фонтанчиками в щели между пальцами ног, щекотала их. Приятно шагать, думать, что скоро будешь в Масловке, дома. Мать и не чает увидеть его, а он к самой уборке явится, поможет. И одновременно мысли о Настеньке, о встрече с ней были тревожны, беспокоили его, тягостно мучили, томили. В забинтованной голове зашумело на полпути, ноги гореть начали. За Чугреевкой Егор свернул с большака на полевую дорогу, направился к оврагу, чтоб по нему напрямик выйти к деревне. Он знал, что в овраге родничок есть, надеялся, что он не высох за жаркое лето. Охолонуть хотелось, напиться холодной чистой водицы. Трава по краям оврага мелкая, редкая, колкая. Сухие колючки все чаще попадаться стали, и Егор спустился на дно оврага, где видны были овечьи тропки, и по ним зашлепал дальше. Издали еще понял по зеленой траве, по кочкам, что родничок жив. Присел возле него, с наслаждением вытянулся, склонился к небольшой ямке, вырытой и аккуратно выложенной камнями, чтоб образовалось крошечное озерцо, откуда можно черпать воду кружкой, и стал целовать вытянутыми губами холодную прозрачную воду, жадно пить, глядя, как на дне, в трех местах беспрерывно пляшут, бьются крошечные песчинки. Напился, черпая ладонями воду, смочил горящие ноги, поплескал на шею, грудь, сделал еще несколько глотков и пошел дальше. Снова стало казаться, что все будет хорошо: встретит Настю, застрелит Мишку! Егор повеселел, начал насвистывать. В том месте, где с высокого края оврага виден клин их поля, поднялся наверх, глянул вдаль из-под щитка ладони и увидел на поле два ряда снопов, уложенных в крестцы. Но людей не заметил, только телега возвышается возле одного крестца, да Чернавка рядом. Выехали уже, подумалось с беспокойством, кто же косит? Неужто один Ванятка? И на других полях возвышаются крестцы: на одних больше, на других меньше. Но людей тоже не видать. Отдыхают. Самая жара. Тихо. Только неумолчный треск кузнечиков стоит в воздухе. Егор заторопился, стал чаще смахивать пот с бровей, чаще вытирать щеки. На своем поле обратил внимание, что крестцы невысокие, стоят редко. Сорвал колос: легкий, не в пример прошлогоднему.
Шел к телеге, прячась за крестцы, крался, чтоб не увидели его раньше времени, и ступать старался, чтоб не громко хрупали под ногами скошенные стебли. Чернавка заметила его раньше всех, подняла голову, смотрела, помахивала хвостом. Анохин вышел из-за крестца, увидел под телегой в тени Любашу, прислонившуюся спиной к колесу. Она склонила голову к ребенку, кормила его грудью. Под телегой на раскиданном по земле тряпье лежали мать, Ванятка и неожиданно для Егора — Николай.
— Бог в помощь! — громко крикнул Егор.
Николай подскочил, стукнулся затылком о телегу, сморщился, но, увидев Егора, выбрался из-под телеги улыбаясь. Его опередил Ванятка. Он проворно выскочил, заорал:
— Егорша! — обнял брата.
— Ой-ой-ой, сыночек! — на четвереньках ползла из-под телеги мать.
Наобнимались радостные, только Гнатик кряхтел недовольно, что мать отвлеклась, не накормив его досыта. Егор приложился к горшку. Пил, глотал кисленький, приятный, пахнущий мятой квас. Одна мать могла такой вкусный варить. Выдохнул:
— Ух, ты! Сытный какой, и есть не надо! — Поставил горшок в тень, к колесу, накрыл тряпкой.
Мать суетливо развязала узелок с остатками от их обеда. Егор спросил у Николая:
— Давно дома?
— Третий день.
— Чиркуна встречал?
— Не видел… если б встретил…
— Оставь его мне…
— Пудяков заходил… Я сказал, что в Шапкино у однополчанина скрывался…
— А он?
— Знаем, говорить, твоих однополчан…
— Ты совсем? — сел Егор под телегу к еде. — Иль на время?
— Совсем! Хватит, побегал и ладно, — быстро ответила Любаша.
— Пока не трогают, зачем скрываться? — сказал Николай.
— Не вмешивайся ни во что, и не тронуть, — буркнула мать. Она, довольная, радостная, слушала сыновей.
— А Антонов отпустил или сбег?
— Как сказать. Потрепали нас под Курдюками. Кто куда разбеглись. А я домой…
