Думаю, я правильно делаю, что откровенно признаюсь в своем женоненавистничестве и убежденности в том, что мы, мужчины, сделаны из другого теста; и хорошо, что это так, ибо хоть я и женоненавистник, но не дурак, и оттого, что я женоненавистник, я вовсе не перестаю ощущать себя одновременно и ловеласом. Ведь по существу это одно и то же, различно лишь поведение, немного по-другому устроены мозги, иное соотношение света и тени. Я ведь уже поведал вам о сентенции, высказанной одним моим родственником по отцовской линии, который, когда его спрашивали, почему он до сих пор не связал себя узами брака, отвечал, что по той же самой причине, по какой у него нет автомобиля?
— Потому что есть такси, — отвечал обычно этот сукин сын.
Так вот, то же самое говорю и я, и таким образом все становится ясно. Во мне есть все, кроме разве что истовой религиозности. Я некрасивый и сентиментальный, черный и хромой, я не умею танцевать болеро, и я бабник. Мне нравятся женщины, и я умен, но влюбляет их в меня не мой ум, а моя мужская сила. И теперь, когда вы это знаете, вы поймете причины не покидающего меня чувства горечи, постоянного ощущения неудачи, глубокого убеждения, что сам я представляю собой лишь некий несущественный придаток к собственному фаллосу.
Но в годы, о которых я веду речь, о моих мужских достоинствах еще никто не ведал, и я спокойно жил, даже не догадываясь о них. Когда же они себя проявили, возникло непреходящее ощущение неудачи и раздражения, коим суждено было привести меня к стольким неприятностям. Или уже тогда во мне жило это стремление открывать в других то, что глубоко и тайно запрятано во мне самом?
Приблизительно в те же дни моего детства, о которых я только что вспоминал, один неосторожный учитель, который не откликнулся надлежащим образом на мои настойчивые просьбы о защите, постоянно игнорируя их, так что можно было даже подумать, что ему доставляет удовольствие наблюдать мою беззащитность и жестокое поведение моих одноклассников, дерзнул как-то привести нам цитату из Аристотеля.
— Реальность — это то, что думает большинство, — сказал, по его словам, философ.
И затем добавил с некоторым ехидством, которого, судя по всему, никто, кроме меня не заметил: чем большее количество людей будут думать, что мы живем в лучшем из возможных миров, тем реальней и благотворней будет Революция.
— Вот так-то. И говоря словами Че, — добавил он, — Революция — штука озорная и умопомрачительная. Наслаждайтесь ею, у вас для этого не так уж много времени. И это лучшее, что я могу вам посоветовать.
Большинство из моих маленьких товарищей, возможно, не поняли его тонкого юмора, скрытого патриотизма, иронии, сквозившей в тот день в словах сего простодушного наставника, охваченного, возможно, самым обычным тщеславием. Он хотел дать нам понять, что умен. Но, использовав фразу Аристотеля в таком контексте, он продемонстрировал обратное.
Мой патриотизм в те времена был полным и всепоглощающим, я унаследовал его от своего дяди, телохранителя Фиделя, и его благодарной матери; то есть от сестры моей бабки-жрицы. И у меня был, как я уже говорил, светлый ум. Патриотизм и ум составляли суперпродуктивное сочетание, ибо оно способствовало двум вещам: одна из них сослужила добрую службу мне, а вторая подложила свинью учителю, сейчас вы узнаете, каким образом.
Впрочем, если быть кратким и говорить напрямую, то же самое, что пошло во вред ему, одновременно сослужило добрую службу мне. Причиной всему было невинное замечание, своевременно вырвавшееся у меня в присутствии моего дяди, который в чисто профессиональных целях схватывал на лету все слухи и тут же стремился установить источник их происхождения.
— Представляешь, по словам товарища учителя, — сказал я ему, — революция умопомрачительна; но если это так, то я не понимаю…
Этого незначительного вырвавшегося у меня намека оказалось достаточно, чтобы мой дядя насторожился. Мой дядя был гориллой, немного лисом, но никак не благородным орлом, а посему мое замечание, то есть воспроизведение того, что мой не слишком любимый учитель высказал со ссылкой на Аристотеля по поводу Революции, было тут же передано высокому компетентному лицу, которое тотчас же передало сию информацию высоким партийным чинам и с тех пор стало высоко ценить мои скороспелые суждения. Вот что сказал ему мой дядя:
— Ты представляешь, мой племянник, который все обо всем знает, сообщил мне, что его несчастный учитель сказал по поводу Революции…
— Да что ты такое говоришь, негритос! — вроде бы ответили ему, быстро осознав, что сегодня они на славу отработали свой хлеб.
И вот с того дня настало время проблем для моего преподавателя и удачи для меня. Немедленно были затребованы сведения о моей успеваемости, и поскольку она была отличная, мои покровители решили, что ввиду хороших, даже отличных результатов, которые я демонстрировал в учебе, а также проявляемых мною разумности и благонамеренности, для меня следует создать условия, которые позволили бы мне в дальнейшем стать одним из выдающихся членов партии.
Да, я был черным, но не совсем, скорее светлым мулатом, и кому-то мог даже показаться красивым, ибо обладал своеобразным обаянием, которое крылось в едва заметной хромоте, напоминавшей величественную походку Роберта Митчума, Джона Вейна или даже Клинта Иствуда; при этом у меня был светлый ум, и все это казалось достаточным основанием для положительного рассмотрения моей кандидатуры на будущие высокие посты.
Эти люди, как и Святая Мать Церковь, не допускали появления среди своих служителей калек и уродов; но дело в том, что по-настоящему я не только не был хромым, но еще и обладал определенным шармом, а если представить меня хорошо одетым, чистым и ухоженным, то шарма становилось значительно больше.
Но даже если бы это было и не так, все знали, что я — племянник своего дяди, а, следовательно, сын его сестры, стройной негритянки лукуми, что по вечерам танцевала в раю под звездам. На его матери, сестре моей бабки, которая зачала его от отца одного из отцов отечества, внимание не заострялось.
Я сразу понял, что так многое упрощается. А посему всегда называл и продолжаю называть двоюродного брата своей матери дядей. Поэтому, и еще потому, что так я его называл всегда, с самого рождения, потому что его вскормила моя бабка и он всегда заботился о моей матери.
Мой дядя был любимым телохранителем обожаемого Команданте, а, следовательно, истинным правоверным. Моя бабка была уважаемой бабалао, которая легко могла вступать в контакт с оришами, а ее дочь, то есть моя мать, послушной исполнительницей приказов спецслужб, приведших ее в конечном итоге к тому, что она забеременела от ушлого галисийца, у которого денег куры не клюют. С такими предками моя судьба была заранее предначертана. Ах да, я же забыл, сестра моей бабки зачала сына от отца одного из отцов отечества! Итак, я просто призван был к свершению великих дел. И это стало совершенно очевидным благодаря истории с учителем, которого с того памятного дня преследовали сплошные неудачи.
С того дня для меня началась новая жизнь, хотя сперва я и не отдавал себе в этом отчета. Уже в процессе подготовки к моему переходу в другую школу, колледж для избранных учеников, я стал замечать перемены. Весьма важные перемены. Преподаватели стали относиться ко мне с настороженностью, да, в гораздо большей степени с настороженностью, чем с заботой и нежностью, хотя и последнее, разумеется, присутствовало, но было не так заметно; они словно одаряли меня вниманием и лаской вперемешку со страхом, почтением и презрением.
Ощущение, что тебя боятся и презирают, что ты являешься объектом восхищения, но одновременно и ненависти, не могло не вызывать в таком нежном возрасте самые противоречивые чувства. Полагаю, такое может случиться в любом возрасте, но в том, о котором я говорю, это воспринимается наиболее остро. Я стал смотреть на своих преподавателей значительно увереннее и смелее, что не прошло незамеченным. Я быстро стал выделять в преподавательском составе преданных и убежденных сторонников Революции с одной стороны и настроенных критически и враждебно — с другой; а кроме того, равнодушных и смирившихся с действительностью. С первыми я стал вести себя любезно и доброжелательно, всегда был с ними разговорчив и приветлив. В отношениях со вторыми я превращался в проницательного наблюдателя, молчаливого и беспощадного судию их поступков; для этого мне достаточно было ужесточить взгляд, как бы предостерегая их. На третьих я решил не обращать особого внимания.
Больше всего я развлекался со вторыми, хотя общение с первыми тоже доставляло мне определенное удовольствие. На вторых мне было достаточно посмотреть в упор во время урока, чтобы они начинали нервничать и путаться в словах. Первыми я обычно манипулировал с симпатией, не переставая при этом думать, что настанет день, когда я буду выше их, и это непременно случится. Я ведь даже не подозревал тогда, насколько безразличным в конечном итоге окажется для меня все, что связано с Революцией.
