Весть о пропаже старца мигом облетела Кавсокаливию и Святую гору; полицейские внимательно изучали это дело, опрашивали возможных очевидцев, но не смогли составить мало-мальски правдоподобную версию.
Теперь многие скитяне вспоминали об отце Сергии хорошее и даже некоторые необычные вещи. Косма, например, говорил, что у того в келье горели три неугасимые лампады, однако никто не знал, откуда пустынник берет масло. Послушник Никос вспоминал, как старец предостерег его от ухода с горы. Он уже подумывал, как бы ему сбежать, и шел по направлению к пристани. И вот на пути ему попался отец Сергий. Никос никогда не здоровался со старцем, не любил его и в тот раз даже задел плечом. Старец, обернувшись, попросил прощенья и вдруг обличил намерение убегающего послушника, сказав, что мир погубит его. Этого оказалось достаточно, чтобы Никос остался.
Прошло еще немного времени, и об отце Сергии все забыли, лишь Косма с грустью вспоминал своего неразговорчивого друга. Никто больше не мог так благоговейно и умилительно петь литургию. Тем не менее, иеромонах не считал Сергия погибшим и молился о нем как о живом. Однажды отец Косма решил съездить на гору Кармил, где стоял храм пророка Илии, он почитал память пророка и часто посещал этот храм, испрашивая молитвенной помощи. Он взял у соседа большого непокорного мула по кличке Гривас и стал медленно подыматься до Керасей. Было осеннее утро, и афонскую Святую гору окутал туман.
Чем выше взбирался мул, тем гуще был туман. Уже у самого поворота на Кармил отец Косма вдруг увидел фигуру старца; как ему показалось, это был его друг. Неизвестный монах пробирался сквозь лес и был где-то на расстоянии двадцати метров от тропы. Косма привязал мула и пошел к нему:
— Эй, подождите!
Монах не останавливался и шел все дальше в дремучий лес. Косма вскоре потерял его из виду. Туман все густел, и, чтобы не заблудиться, иеромонах решил возвращаться к тропе. Вдруг он увидел на ветви дерева висящие шерстяные четки со «слезками Божьей Матери» вместо косточек — так называлось растение, твердые и красивые плоды которого монахи приспособили в качестве бусинок при плетении четок. Отец Косма сразу их вспомнил — четки принадлежали его пропавшему другу.
— Значит, глаза меня не обманули — это шел Сергий, — он, подобрав четки, поцеловал их и пошел к мулу. — Так ты все-таки жив, друг мой!
Старец прослезился и понял, что Сергий таким образом решил его поприветствовать и дал о себе знать. Он сел на Гриваса и медленно потрусил на Кармил. Туман все сгущался, и монах думал, что мир выплевывает святых, словно жеваную бумагу, а Бог бережно принимает их в Свои объятья, заграждая к ним доступ туманом неведения.
Прежде всего, Жак Пьер был искателем приключений. С детства наш герой зачитывался Майн Ридом и любимым Жюль Верном, захватывающие испытания героев их книг овладели его детским разумом, побуждая искать подобное и в действительности. Но, увы, реальность оказалась куда более прозаичной и скучной. Мечтатель вырос, закончил философский факультет Сорбонны, а сказка так и осталась заключенной в клетку книг.
Преподавая в университете китайскую философию, Жак Пьер тратил все свое свободное время, читая всевозможные легенды, и, копаясь в библиотеках, зарывался в груду древних рукописей. Отпуска он проводил в разного рода экспедициях: дважды он отправлялся на берега туманного Альбиона в поисках загадочного Грааля, в Армении искал Ноев ковчег, облетел весь Синайский полуостров, разыскивая знаки, которые, якобы, оставили землянам инопланетяне. В Мексике, на Юкатане, он сломал ногу, в Гималаях заболел сенной лихорадкой, в ЮАР был ограблен туземцами, в России жестоко избит пьяными селянами, принявшими его за шпиона. В Японии Жак Пьер учил дзен-буддизм в школе самого Судзуки, фотографировал снежного человека на одном из островов Филиппин, искал знаменитый летучий голландец в Тихом океане, изучал загадку каменных истуканов на острове Пасхи. Он ночевал на развалинах Стоунхенджа, пытаясь понять язык друидов, кочевал с аборигенами Австралии, где его чуть не покусал ядовитый тайпан, однажды на него набросились обезьяны, обитавшие в развалинах буддийского храма. В Пиренеях Жак Пьер лазил по пещерам, где прятались когда-то от крестоносцев катары, записывал легенды шерпов в Непале, был гидом в Египте, познавая тайны пирамид, брал образцы грунта на месте святилища Ваалу в Баальбеке и участвовал, по обстоятельствам, во всех возможных авантюрах. Но сердце его не насыщалось, даже наоборот — с каждым разбитым идолом его сказка все больше становилась иллюзией. Лучше бы эти загадки и оставались таковыми, но это было для любознательного парижанина слишком мало. Он жаждал большего.
В общем, с трудом разобравшись в вышеназванных загадках, наш Жак Пьер впал в депрессию. Если говорить серьезно, то во всех этих тайнах есть элемент сознательной или бессознательной мистификации. Тут он ощутил, что в его жизни что-то должно измениться, потому что так больше продолжаться не могло. Он ходил к психоаналитику, но последний, вместо помощи, настроил его против собственного отца, Жак Пьер был буквально на грани отчаяния. И вот судьба, смилостивившись, показала ему срединный путь.
Все началось, для столь великого события в его жизни, достаточно просто. Как-то он сидел в одном парижском ресторанчике, глядя из окна на порядком поднадоевший силуэт Эйфелевой башни, и увидел на ее фоне двух маленьких китайцев, сидящих за крайним столом. Китайцы о чем-то спорили на хорошо знакомом ему мандаринском диалекте. По очереди, давая оппоненту слово, они ели пиццу, запивая ее кока-колой. Жак Пьер не мог не прислушаться к их беседе. Один убеждал другого в том, что китайцы совсем не националисты, с чем тот был совершенно не согласен:
— Послушай, Ду Вей-мин, мы, китайцы, великие националисты. Как ты можешь с этим спорить? — китаец, так сказать, передал микрофон соседу и принялся за грибную пиццу.
— Ты все передергиваешь! Настоятель сказал мне, что мог бы принять одного — двух иностранцев, если бы они хорошо владели китайским. Это неправда, будто Шаолинь опирается только на коренных китайцев, — Ду Вей-мин стал есть свою пиццу с беконом, видя, что другой спорщик доел свой кусок.
— Но монастырь не приемлет западную культуру! — китаец апеллировал к таким историческим фактам, как опиумные войны, боксерское восстание, культурная революция Мао Цзэдуна и современные расстрелы наркодилеров на стадионах. — Шаолиньские монахи поддержали восстание хунвейбинов, разгромивших Шанхай, некоторые историки даже считают, что они были истинными зачинщиками бунта, — китаец взял стакан с красной шипящей колой.
— Да, конечно, китайская культура почти самая замкнутая в мире, но Ван Дэминь, шаолиньский монастырь, уже готов раскрыть свои секреты миру, поэтому настоятель и ищет европейцев, которые смогли бы перенять истинную китайскую культуру, самую древнюю на земле… — китайцы заказали еще по пицце и продолжали спорить, но французский ученый уже впал в состояние транса. Таких чувств он давно не испытывал. Последний раз, может быть, когда он в четырнадцать лет прочитал «Невероятные приключения экспедиции Барсака».
Слово «секреты» послужило для Жака Пьера, как звонок для собак Павлова, самым сильным естественным раздражителем, разгорячившим его любознательность, словно медную руду в доменной печи. «Перенять истинную китайскую культуру, — эти слова симфонией радости звучали в его сердце, — самую древнюю на земле». Через три дня он уволился из университета и полетел в Китай.
Поднебесная приняла француза настороженно, но, увидев его искреннее восхищение китайской культурой и желание даже пожертвовать своей европейской сущностью ради ее познания, она раскрыла свои сокровищницы. Настоятель Шаолиня взял Жака Пьера в число послушников. При первой их встрече он коснулся рукой его пульса и сказал:
— У вас, европейцев, есть одна Женщина с Ребенком в руках — я вижу это, как и крест на твоем лбу, — Она хранит вас от зла. Но наш, китайский, бог сильнее всех, — увидев склоненную в почтительности голову парижанина, настоятель довольно ухмыльнулся и почесал бритый затылок.
Через двадцать лет Жак Пьер, ставший к тому времени монахом Сюй Чжун-шу, изучил стиль пьяной обезьяны Кун-фу, а также стал мастером Ци-гун. Он носил шафрановую накидку, брил голову и почти забыл родной французский язык. Но настоятель готовил его для одной миссии, о которой ему самому пока ничего не было известно.
Однажды брат пришел в его комнату. Сюй Чжун-шу медитировал, представляя в уме разлагающийся труп. Он, почувствовав на периферии сознания присутствие человека, по всем правилам вышел из медитации и кивком головы приветствовал брата, который поклонился и сообщил ему известие — настоятель приглашал его на беседу.
