Понятия не имею, что такое смерть, хотя не один раз ее видела, и даже совсем недавно своими глазами лицезрела переход из бытия в небытие. Какая-то она слишком нереальная, что ли. Такая банальная, обычная, казалось бы, и все же больше смерти мы ничего не боимся. Все кончается, все распадается. И никого это не минует. И не слишком утешает нас теория Эйнштейна, будто наша энергия после смерти не пропадает, а всего лишь переходит в другое состояние, как вода принимает разные формы: кубики льда в коктейле, морские волны, слезы, бутылка минералки или гейзер.
Может, мексиканцы знают об этом больше нашего.
Буду писать тебе каждый день.
Целую,
Бабетта.
В аэропорту выяснилось, что рейс в Мексику выполняет самолет мексиканской авиакомпании, а вовсе не Эр-Франс, как было объявлено раньше. Это повергло Бабетту в ужас: она была твердо убеждена, что полеты на лайнерах европейских авиалиний более безопасны, нежели на мексиканских. Не выйти ли, пока не поздно, не остаться ли дома? Что если это полет в смерть?
Откуда этот страх: знак судьбы или просто истерика? Рассказывают же люди всякие истории про недоброе предчувствие, про то, как они отменили поездку и поэтому остались в живых, а если бы полетели, то погибли бы. Тогда, перед тем отпуском на Бали, разве не было у Бабетты такого предчувствия? Да нет, признаться, не было. Ни намека. Тогда не было, и беда случилась, а теперь есть, значит, беды не будет.
Однако судьбе нет никакого дела до законов логики, плевать она на них хотела. Может, все-таки выпрыгнуть из самолета в последний момент? Или лучше вообще в него не садиться? Надо все объяснить Флориану.
– А теперь представь себе, – отвечал он, – ты остаешься. Грузчикам приходится выгружать твой багаж, две с половиной сотни пассажиров тебя тихо ненавидят, потому что из-за тебя задерживается вылет. А ты между тем объясняешь нетерпеливым стюардессам, что тебя охватил страх. К тому же объяснять наверняка придется по-французски.
Ой, нет, только не это! Лучше полететь, проблем будет меньше, честное слово. И Бабетта вместе с Флорианом заходит в старый, дребезжащий DC-10, где, к ужасу своему, узнает, что в полете пассажирам разрешается курить! Это чуть ли не последний курящий рейс в истории! Да как же так, они же специально справлялись?!
Ну, так и что? Мексиканцам закон не писан. Как курили, так и курят. Не во всем салоне, конечно, а только на двух последних рядах. Но именно там и сидят Бабетта и Флориан. Они видят рядом свободное место. Вот, думают, здорово! Можно устроиться поудобнее, не тесно будет лететь. Так нет же, выясняется, что именно это и есть то самое место, где всем курильщикам этого рейса разрешено дымить, сколько душе угодно.
К изумлению Бабетты, сюда заходят уютно покурить даже из бизнес-класса. Особенно зачастила одна пожилая, страшно элегантная дама в розовом костюме от «Шанель». Курит одну сигарету за другой все двенадцать часов до Мехико.
Бабетта и Флориан пробуют взбунтоваться. С пожилой дамой у них едва не доходит до драки. Сыплются жалобы шеф-стюарду, берутся в союзники другие некурящие пассажиры. В конце концов строгий голос капитана корабля объявляет по громкой связи, что в этом самолете имеет право курить любой, кто только пожелает. И сколько влезет!
Отчаявшись вконец, мятежники забираются опять к себе в кресла, как улитки в домики, и пытаются, задыхаясь в табачном дыму, немного поспать.
Бабетта пристально смотрит через иллюминатор в черное небо, бесконечное, безбрежное. И жизнь ее, кажется, растворяется в этом небе, как капля в море. Жива ли она еще вообще, в этой железной машине, высоко в воздухе, где мертвые, наверное, зависают вместе с живыми? Там впереди, кажется, сидят ее дед и бабка, тетушка Фрида, сосед с Ольгаштрассе, тот, что умер от астмы, а вон там – это случайно не Курт Кобейн?
Рядом сидит, конечно, Фриц. А впереди, через два ряда, виднеется черный ежик господина Шуна. Китаец тоже мертв, как и Фриц. Как и она сама.
А здесь даже совсем неплохо, наверху. Кино показывают без перерыва, то и дело приносят поесть. Что? Вены может закупорить, если долго сидишь? Или эмболия одолеет? Да кому до этого дело, если ты уже умер, грезит Бабетта во сне.
Разбудили, а жаль! Перед ней на подносе стоит завтрак. Снаружи льется яркий свет. Черная дыра куда-то исчезла, нет ее больше. Бабетте подают горячую влажную салфетку, она вытирает лицо. Живая! Жить, жить дальше! Она разминает затекшие конечности. Рядом с ней дама в костюме от «Шанель» зажигает очередную сигарету.
Они летят над неохватным морем крыш Мехико, нигде никакого намека на аэропорт. Самолет вклинивается носом между домами, будто птица, которая ищет свое гнездо. Того и гляди нырнет туда, где пробегают улицы. Да куда же здесь приземляться-то? Это какая-то ошибка, роковая ошибка!
Бабетта взволнованно хватает за руку Флориана. У него рука такая же ледяная, покрытая холодным потом, как и у нее.
Они выкатываются из самолета, как два тугих круглых жука, судорожно ищут свой багаж, еле находят, несутся через весь аэропорт, Бабетта кашляет, будто сама всю ночь курила не переставая, Флориан тащит ее за собой. Самолет на Оахаку улетел без них. Следующий – только утром. Их отправляют в гостиницу при аэропорте – забирает челночный автобус и везет по назначению.
Они в автобусе одни. Водитель не произносит ни слова. Из ярко освещенного аэропорта он поворачивает в одну из темных мрачных улиц. Флориану и Бабетте становится не по себе, они оказались к такому не готовы.
Классика жанра: первый попавшийся бандит за ближайшим углом, в двух шагах от международного аэропорта, легко порешит парочку вконец измотанных туристов, заберет паспорта, вычистит все карманы, и поминай как звали. Вот тебе и вся история. Что мы имеем? Двух безмозглых немцев, которым очень захотелось попасть на праздник всех усопших.
– Я даже нож карманный не захватил, – шепчет Флориан.
В тусклом свете салона автобуса он кажется зеленым. Бабетта прислоняется щекой к холодному стеклу. Она так устала, что сил нет даже испугаться по-настоящему. Ну и пусть зарежут! Наплевать! Если уж ей на роду написано вот так нелепо и смешно помереть, что ж, пожалуйста.
Флориан испуганно хватает ее за руку, как ребенок свою мать.
– Ш-ш-ш, тихо, – шепчет Бабетта, – ш-ш-ш. – И тихо напевает мотивчик популярной песенки, которую во время посадки включили в самолете. Она напевает эту мелодию Флориану, чтобы тот успокоился.
Life is a flower,
so precious in your hands…6
Дальше она текста не помнит.
– Да уж, супер, ничего не скажешь, – едко произносит Флориан.
Проходит еще бог знает сколько времени, автобус все кружит по узким темным улицам, все дальше, все ниже, и вдруг неожиданно поворачивает с одной из боковых улиц на главную – широкую, ярко освещенную. Через несколько минут перед ними, как мираж, весь в неоновом свечении, возникает отель.
Спотыкаясь, бредут они в ресторан, заказывают две порции пива «Корона», тортиллас, черную фасоль с тоненькими кусочками мяса, жаренными на гриле. И с жадностью набрасываются на еду, хотя, казалось бы, их три раза кормили в самолете. Видимо, сказывается пережитый страх.
– Ур-ра, – провозглашает Флориан, – мы еще живы!
Они, довольные, плюхаются в постель. И никто рядом не курит, вот это да!
На другой день мы погрузились в какой-то крошечный кукурузник. За штурвалом сидел такой же крошечный пилот с огромными усами. И мы, безбожно тарахтя и пыхтя, полетели совсем низко над землей, а под нами с неимоверной скоростью менялся пейзаж. До чего ж я ненавижу эти перелеты! Да еще пилот лихачил, спортсмен фигов, некоторые так водят машину. Стюардесса щедро разливала нам текилу в пластиковые стаканчики, так что приземлились мы уже совершенно пьяные. Я только запомнила, что Оахака лежит в зеленой долине, запертой со всех сторон желтоватыми, будто подгоревшими горами, что здесь тепло и небо синее. Мы были счастливы, как блаженные. Даже багаж наш появился сам собой, словно по волшебству. Мы видели, как он лежит за стеклянной дверью, но забрать его долго-долго не могли: дверь была заперта, и ключ никак не могли найти. Но мы так напились, что ждали терпеливо, а потом, навьюченные нашими сумками, прибыли наконец в маленький пансион «Каса Мария» и обнаружили в номерах здоровенных пауков, но были совершенно удовлетворены.
Вечером на Сукало – так у них рыночная площадь называется – мое блаженствующее расслабленное сознание туриста сообщило мне: здесь настоящая жизнь, именно здесь, а не где-нибудь! Здесь, на улице, среди теплой мягкой ночи, и не нужно сидеть взаперти в своих четырех стенах, потому что на улице – лютый мороз, так что любая собака замерзнет, справляя малую нужду. А здесь – толпы народа, музыка и цветы; в центре площади под деревьями играет маленький маримбабэнд – одни только ударные. Цветочницы продают свежие гардении. Мальчишки самозабвенно полируют ботинки солидным господам в дорогих костюмах. Натирают до блеска, пока обувь не начинает сверкать в темноте. Детвора предлагает купить маленьких кукол, жвачку и деревянные ножи, чтобы вскрывать письма. Школьницы в форме – зеленых плиссированных юбках и белых блузках – прогуливаются стайками и хихикают, как в любой другой стране мира. Повсюду воздушные шары, розовая сахарная вата и мыльные пузыри – выбирай, что душе угодно! Слепой старик играет на гитаре чудеснейшую музыку на свете. Насколько я могла понять, он пел о тоске и разбитом сердце.
