Прошло несколько минут, и я успокоился — решил, что за котом не требуется надзирать. Мы с Дженни выпили, поели и смешались с двумя сотнями людей, пришедших поддержать новое культурное начинание Саг-Харбора. Время от времени я возвращался к первому ряду проверить, как там мой вислоухий, а он, насколько я мог судить, был на верху блаженства оттого, что оказался в центре внимания. В какой-то момент я почувствовал, что кто-то тронул меня за плечо. Обернулся и увидел Лорен Бэколл.
— Можно задать вопрос? — поинтересовалась она.
У меня в глазах стояли кадры из фильмов с ее участием «Большой сон» и «Иметь и не иметь», и я как можно обходительнее ответил:
— Конечно.
— Вот что я хочу спросить. — Она положила мне руку на плечо, и ее улыбка стала еще шире и благосклоннее. — Не знаю, кто вы такой и как здесь очутились. Только почему, если мне хочется поговорить с моим старинным и очень-очень добрым другом Тони Хопкинсом, приходится стоять в очереди к вашему чертовому коту?
Я повернулся к сцене — там сгрудилось человек пятьдесят, и все старались пробиться поговорить с Хопкинсами. Дженни держала Нортона на руках, а Тони, повернувшись к людям спиной, поглаживал и почесывал кота. Хотя я и понимал, что среди шума это невозможно, но мне казалось, было слышно, как Нортон мурлычет, перекрывая гомон толпы. Я посмотрел на Лорен Бэколл.
— Долгая история, — сказал я ей. — Поверьте, очень долгая.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
КОТ, КОТОРЫЙ ВСТУПИЛ В СРЕДНИЙ ВОЗРАСТ
В наших переплетенных жизнях — моего кота и моей — нашлась еще одна параллель.
Мы оба немного постарели.
И ощущали это.
Мое столкновение с болезнями и болячками началось тогда, когда больше не получалось описывать себя числительным «тридцать» с прибавлением еще некоторых цифр, — мучительно, до хныканья заныло правое плечо. Вы уже, наверное, заметили, что большинству людей, кому понадобилось бы меня охарактеризовать, не придет в голову слово «стоицизм». Но боль в самом деле была адской — заставила пройти по врачам, сделать рентген, магнитно-резонансное исследование и в итоге привела на операционный стол, где, кроме других неприятностей, обнаружилась одна серьезная штуковина — дегенеративный артрит. За операцией последовал целый набор всевозможных физиопроцедур.
Меня лечили в палате вместе с другими людьми, у которых ноги были раздавлены грузовиками или руки вырваны из суставов, причем такими механизмами, к которым я в жизни не прикасался, не то чтобы взялся управлять. Поэтому мне было вдвойне обидно терпеть сильную боль, при том что жаловаться я стеснялся. За этим последовали новые походы к врачам и обсуждение с одним из эскулапов моих перспектив, во время которого прозвучала неприятная фраза: «Каков ваш болевой порог?» И было сделано оптимистическое заключение: «Задача такая — следующие пятнадцать лет насколько возможно избавлять вас от боли, а затем произведем замену плечевого сустава, чтобы вы могли самостоятельно есть и чистить зубы».
А как вам понравится разговор с моим хирургом, объяснившим, что человеческий организм похож на покрышку, рассчитанную на пробег в сто тысяч миль. Когда он сказал, что мой путь уже составил пятьдесят тысяч миль, я начал жалобно поскуливать и попросил привести какое-нибудь другое сравнение. Но после того как мне объяснили, какие меня ждут трудности с чисткой зубов, заключил, что аналогия с покрышкой не так уж плоха, и согласился, чтобы в будущем он придерживался автомобильной темы.
Но в целом, хотя Дженис могла бы со мной не согласиться, если бы я позволил ей в этом месте что-нибудь вписать от себя, я зрело и с достоинством справлялся с потрясением и болью (а также с мыслью, что я постепенно распадаюсь и разваливаюсь на куски и вскоре от меня останется не более чем куча гниющего мусора в этом смердящем, убогом мире). Я даже употребил бы выражение «с царственным благородством». А сломался я тогда, когда заболел мой кот и у него тоже появились признаки износа среднего возраста.
На Рождество мы с Дженис и Нортоном снова отправились на Сицилию навестить Торнабенов в их средневековом аббатстве, а когда возвратились, я заметил нечто странное. В миске Нортона стала очень быстро исчезать вода.
Сначала я не придал этому значения, но через пару недель сообразил, что раньше кот так много не пил. Сперва я подумал, что в моей квартире и в доме в Саг-Харборе слишком жарко и вода просто испаряется. Бред (и очевидная глупость) — мне в голову не приходило, что Нортон может за день вылакать целую миску или даже две. Следующее, что я заметил: не только из миски исчезала вода — Нортон стал пить из туалета. И днем, и по ночам я безошибочно узнавал звук — кошачий язычок торопливо подхватывал воду. Я шел в ванную и находил Нортона над унитазом. Кот пил, как… как обыкновенная дворняга. Пару дней я ничего не предпринимал, только обдумывал ситуацию и решил, что все это очень странно. Дочитав до этого места, вы должны понять, что в нашем совместном бытии я относился к коту, как к себе (за исключением тех моментов, когда относился к нему лучше, чем к себе). Под этим я подразумеваю, что ценил хорошую жизнь и стремился облегчить ее — как для себя, так и для него. Но чего никогда не делал — не ходил регулярно к врачам. Я не ипохондрик и не слишком пуглив. Склонен к фатализму и обыкновенно считаю, что все идет своим правильным чередом. Но с другой стороны, я не кретин и не отказываюсь от помощи, когда помощь требуется. Несколько дней я недоумевал по поводу поведения Нортона, как недоумевал бы насчет себя, если бы вдруг принялся лакать из унитаза, поэтому заключил: что-то не так и пора показать кота ветеринару.
С котеночного возраста Нортону повезло: он не только редко болел, но обзавелся в Саг-Харборе потрясающим ветеринаром. Доктор Джонатан Турецкий был внимательным, нежным и на удивление основательным врачом. Каждый раз, возвращаясь после ежегодного осмотра домой, я говорил Дженис, что хотел бы, чтобы и мой врач был таким же дотошным по части обследования и анализов. Мне нравился доктор Турецкий. Как почти всем его пациентам — оплачивающим счета двуногим и больным четвероногим.
А вот Нортон его, к сожалению, терпеть не мог.
Это сводило доброго доктора с ума. Сколько лет он так тепло здоровался с моим котом, успокаивающе ворковал, замечательно обходился и искренне заботился о его здоровье, а мой доброжелательный, очаровательный, совершенный во всех отношениях мурлыка вел себя так, словно его осматривали крылатые обезьяны из «Волшебника страны Оз». Стоило доктору Турецкому приблизиться, Нортон начинал шипеть и превращался в Чарлза Бронсона, когда тот в «Большом побеге» пытался выбраться из тоннеля.
Как вам теперь известно, Нортон бывал повсюду, объездил целый мир, никогда не жаловался и путешествовал с охотой. Радовался, когда его сажали в машину. С удовольствием, без всяких проблем сидел у меня на коленях в самолете. Поезда, корабли (да все, что угодно, кроме поездки в корзине на переднем крыле велосипеда, но это был неудачный эксперимент, и лучше о нем не вспоминать) — Нортон всегда был доволен и безоговорочно на все соглашался. За одним исключением: когда я сажал его в машину, чтобы везти к ветеринару. Едва коснувшись сиденья, он принимался вопить, как привидение. Вой стоял такой, словно волк голосил на луну. Не представляю, откуда Нортон каждый раз узнавал, что мы едем по шоссе 114 в кабинет Турецкого на Гудфренд-драйв. Ведь мы пользовались этой дорогой, и когда вовсе не собирались посещать ветеринара. Но кот всегда знал и весь путь орал, не закрывая пасти. Усугубило ситуацию и стало испытанием для чувств врача, когда через несколько лет лечения Нортона он включил в практику еще одного ветеринара — человека с потрясающей фамилией — доктор Пеппер. Все было бы ничего, если бы, обращаясь к нему, вставлять еще имя — Эндрю. Но я не мог удержаться от соблазна называть его доктором Пеппером. Вот против него у Нортона не было никаких возражений. Ни истерии, ни трясучки от страха в углу, ни умоляющих взглядов в мою сторону. Док Турецкий только качал головой, но как будто смирился с реальностью, и когда требовались процедуры, которые Нортон особенно не любил, — например, взять кровь (меньше всего на свете коту нравилось, когда у него брали кровь), отступал и, отставляя в сторону самолюбие, призывал доктора Пеппера. Я был тронут его отношением и пытался объяснить Нортону, как ему повезло, что в его кошачьем распоряжении есть такой чуткий и душевный человек. Но что бы я ни говорил, ничего не помогало. Несмотря на всю нежность врача, Нортон по-прежнему видел в Турецком нациста, а в Пеппере спасителя-союзника.
Тем более удивительным показалось, что на сей раз кот охотно сел на установленный в смотровой доктора Турецкого стерильный стол из нержавеющей стали, и врач в своем стремлении докопаться до причин внезапно открывшейся непомерной жажды кота принялся его мять, тискать, тыкать и взвешивать. Ветеринар при этом что-то бормотал, а Нортон не сопротивлялся его добрым рукам. По поведению кота и по выражению лица Турецкого я понял: что-то не так, но он не говорил, что именно. Сказал, что подождет, пока не будут готовы результаты анализа крови.
