— А потом?
— Потом он остался в моей Академии… Ты, кстати, видел его — сегодня он дежурит. Прекрасно всех усыпляет. Просто прекрасно.
Голос Платона то пропадал, то снова возникал в ушной раковине, шурша вроде тампона, каким из нее добывают серу. Иногда начинало казаться, что звук шел из лежащего на полу НСа. Тогда Старлаб снова склонялся над ним, зажимая нос. И губы НСа шевелились:
— Репетиция — это тоже очень ответственно…
Потеряв Платона, Старлаб стал бродить по саду. Дул ветер, яблони стряхивали плоды, и они катились, исчезая.
Вот на одной поляне Старлаб увидел Тварь. На руках у нее был маленький сатиренок; она гладила его и прижимала к теплому любящему животу.
«Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход», — подумал Старлаб. И вытянул руку, чтобы потрогать ночной ветер. Но ветер, не дав себя потрогать, отдернул лиственную портьеру и открыл еще одну поляну.
На поляне стоял Платон и беседовал с призраками. Это были призраки самого Платона, только разного возраста. Старлаб подошел поближе.
«Разве не слышали? — говорил один из призраков. — Они дали ему чашу с цикутой».
«Да… — отвечал Платон, — в демократическом городе всегда найдут какой-нибудь демократический способ уничтожить философа. Слыхал я, конечно, и про цикуту. Вопрос этот я задал не для себя: видишь того варвара, скифа, который слушает нашу беседу? Он еще не слишком хорошо знаком с нашими обычаями. Ведь в землях, откуда он родом, философов не убивают. На них просто не обращают внимания. Так за что, говоришь, осудили Сократа?»
«Ты спрашиваешь это для себя или для того скифа?»
«Видишь ли, есть вопросы, одинаково мучительные и для эллина, и для варвара. Например, гуманное и справедливое правосудие. Только варвары страдают от его нехватки, а мы, эллины, — от его избытка».
Старлаб не стал дослушивать, и пошел прочь.
«Я думал, — услышал он вслед Платона, — что хоть он расскажет правду обо мне…»
«А зачем тебе правда? — спрашивали голоса. — Правда — самый опасный враг истины, поскольку больше всего похожа на нее. Люби истину!»
«Я всегда любил истину, но от нашей любви рождались только чудовища!»
«Тише, тише! Разбудишь учеников…»
Ветви схлестнулись за спиной Старлаба. Ему показалось, что на него смотрит Обезьяна, улыбаясь гнилым ртом. «Обезьяна! — позвал Старлаб. — Ты где?»
Земля под ногами стала мягкой, как воздух; Старлаб полетел в мокрую пустоту.
Он очнулся в пустом зале.
— Обезьяна! Тварь!
Их сиденья были пустыми. На сцене тоже было пусто, пахло реквизитной палью; пудрой, осыпавшейся десятилетиями с лживых актерских лиц.
Руки были все еще прикованы к креслу. Старлаб пару раз дернул.
— Сейчас, сейчас, не дергай!
Сверху, стуча по железной лестнице, спускался человек в красной кепке.
Старлаб узнал его: осветитель конкурсов, МНС. Оттопыренные уши.
— Не дергай, говорю, не глухой! — МНС пробирался к нему сквозь ряды, виляя спортивным задом.
Они сидели в кабинке осветителя, пили кофе.
— Ну ты спал, я понимаю! — говорил МНС, разворачиваясь в кресле.
— Где собаки?
— Кто? Забудь. Ты с самим Платоном разговаривал, какие теперь собаки!
Старлаб поставил просвечивающий стаканчик на стол.
— Откуда… про Платона?
— Сверху сообщили. Знаешь, вообще-то это здорово. У нас тут ребята пытались, даже, знаешь, сеансы этого самого устраивали, я на одном был, и ничего, результат ноль. Вместо Платона, короче, тень какой-то старухи, стала жаловаться на пенсию. Мы говорим: а что, у вас там тоже пенсию платят? А она: да нет, не платят, и все такое.
— Постой, а где Тварь?
— Кто?
— Тварь. И Обезьяна.
МНС сделал круглые глаза.
До Конкурса оставалось несколько часов.
О том, что он будет участвовать, ему сообщили, как положено. Вошел голый мальчик, весь покрытый золотой краской. Крылышки за спиной. Колчан, стрелы.
МНС подавился кофе и заплевал им весь стол.
Мальчик стоял на пороге будки осветителя и, улыбаясь, целился в Старлаба.
Стрела пролетела криво и вонзилась в кресло. Золотой мальчик выругался. Заныл, чтобы на него не жаловались: стрелы некачественные. Старлаб пообещал. «Теперь воткните ее куда-нибудь себе, чтобы след остался». Старлаб вертел стрелу. «Быстрее, мне фотографировать надо, все от краски чешется», — приплясывал мальчик, осыпаясь позолотой.
Сфотографировав Старлаба со стрелой под мышкой, мальчик удалился. Голые пятки зашуршали вниз по лестнице.
«Прошлый раз был другой мальчик; наверное, тот уже вырос», — сказал Старлаб и посмотрел на МНСа.
МНС водил тряпкой по столику и плакал.
Потом резко выпрямился: «Что? Что они в тебе нашли?»
Что они в нем нашли?
Он спрашивал себя об этом, когда его погнали в душ. Когда с него лепестками сходила двухдневная грязь. В соседних кабинках мылись другие претенденты. Один из них пел, и его песня порой звучала особенно проникновенно: вероятно, певец мылил пупок или другие отзывчивые к мелким банным шалостям места.
Замотавшись в пахнущую химикатами простыню, Старлаб думал: что они в нем нашли? Он должен быть счастлив. Он обязан задыхаться от счастья.
Нет, все было не так, как в прошлый его конкурс.
Проходя мимо кабинок, увидел в одной, приоткрытой, золотого мальчика. Потоки позолоты, смешанные с мылом, стекали и уползали в сливное отверстие.
— Как дела у того мальчика, который был до тебя?
Мыльное лицо уставилось на Старлаба.
— В порядке.
— Где он сейчас?
— Он умер.
Без золотой краски лицо мальчика стало пустым и заурядным. Старлаб отвернулся и пошел вдоль кабинок. Где-то снова запели.
— Вне очереди, вне очереди!
Его вели на эйдосографию. Очередь вздрогнула, посмотрела на него свинцовым взглядом и снова ушла в себя. Только чей-то старческий голос шлепнулся сзади, как мокрый недолетевший снежок: «Чтоб тебе на десять эйдосов меньше показало!»
В кабинете ругались. Голый мужчина с фигурой раскисшего Геракла стучал ладонью по столу: «Знаю я эти ваши приборы! Это не приборы, а мошенничество. Они у вас ничего не измеряют!»
— Не задерживайте очередь, — выглядывал из-за аппарата эйдосолог. — Занимайтесь спортом, ведите здоровый образ жизни.
— Я веду здоровый образ жизни, будь он проклят! Каждое утро холодный душ, потом — на зарядку становись! Раз-два, три-четыре, руки на пояс! Три-четыре!
— Не задерживайте очередь.
— Ну, измерьте еще раз! Ну, не может быть так мало, я же холодный душ каждое утро! Я же не хочу еще умирать, я же вокруг дома бегаю, все знают! В трех конкурсах красоты побеждал, в страже красавцев участвовал, психов ловил, и грамота есть, немного помятая, но утюгом прогладить можно… Ну, добавьте еще эйдосов, не могу я умирать! Кто мои цветы после смерти поливать будет, а?!
— Не задерживайте очередь…
Эйдосолог вышел из-за прибора и направился в соседнюю комнату. Остановился, внимательно посмотрел на кричавшего.
Старлаб узнал этот взгляд.
Взгляд, отличающий человека от животного. Взгляд, означающий: «Мы можем договориться» и прощупывающее многоточие в конце… Гуманный, сострадательный взгляд взяточника среди холодных приборов, стекла и бетона Центра эйдосографии.
И мужчина, все еще оглушенный собственным криком, тоже понял этот взгляд. Сутулясь, он бросился к эйдосологу… Старлаб видел, как они исчезли за ширмой, шепча и подмигивая друг другу, как любовники.
Через несколько минут Старлаб сидел, обмотанный проводами, и смотрел на трепетание стрелок. Ему было все равно, сколько он наберет этих эйдосов.
— Поздравляю, — эйдосолог отлеплял от него присоски датчиков, — прекрасный результат. Просто прекрасный.
Старлабу казалось, что изо рта эйдосолога вылетают синеватые мухи и кружатся по комнате, наполняя ее радостным жужжанием.
— Наш город находится ы центре мира. Ы нем жиыут люди разных профессий. Ыокруг города много зелени: лесоы, полей, рощ и паркоы. Понятно?
НС в сияющем золотом пиджаке сидел напротив него. Свежий, спрыснутый, завитой, как баранчик. Зеркально выбритые щеки отражают сиянье рампы.
Старлаб стоит, поеживаясь. Он уже ни о чем не думает. Мыслей нет. Смылись в душе, состриглись, высосались депилятором, сломались под пальцами массажиста.
— Понятно? — переспрашивает НС. — Это все, что вам нужно рассказать наизусть. Остальное, то, что вам поведал Платон, вы прочтете по бегущей строке. Есть вопросы?
— Почему там столько Ы?
— Такая мода. Публике нравится. Публика любит букву Ы. Есть вопросы? Если есть вопросы, вспоминайте Филословарь. Там все написано.
— Вас несли на носилках… Потом вы лежали на полу.
— Да, в этот раз у меня была тяжелая линька. Я много выстрадал. Вам нравится мой новый пиджак?
