Самозаимствования
Каждый даже своеобразнейший писатель в своей работе употребляет большей частью самые обычные слова (важно их расположение!), и лишь изредка, время от времени, – как удар, как вспышка, возникает неожиданное слово резкой окраски и обычно одноразового действия. В таком случае оно производит особенное впечатление.
Но Булгаков порою с неохотой расстается с такими, как мы говорим, находками, бережет их, лелеет, повторяет.
Вот “Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно” (“Театральный роман”).
А “котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице” (“Мастер и Маргарита”).
Или: “Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула” (“ТР”).
И … “За спиною Маргариты в спальне грянул телефон” (“МиМ”).
Еще: “Маленького роста человек, пожилой, с нависшими усами, лысый и столь печальными глазами…” (“ТР”).
И – сравните: “Какой-то малюсенький пожилой человек с необыкновенно печальным лицом…” И ниже: “…с исцарапанной лысиной…” (“МиМ”).
Да ведь это один и тот же персонаж, к тому же и там, и там – театральный буфетчик.
“Театральный роман”, как известно, не был окончен, автор в конце жизни сосредоточился на “Мастере и Маргарите”. Может быть, поэтому он что-то заимствовал из “Театрального романа” для второго, – почти как из подсобного материала.
В течение ряда лет регулярное занятие Ахматовой, ее изощренный, уплотненный пасьянс.
Ренуар говорил: “Если бы Дега умер в пятьдесят лет, он оставил бы о себе славу великолепного художника, не больше; после пятидесяти лет рамки его творчества расширились, и он стал настоящим Дега”.
Замечательно! Но ведь нередко случается и обратное. Мы знаем стихотворцев и прозаиков, которые не только “после пятидесяти”, но и значительно раньше вдруг начинают писать гораздо хуже, чем до этого, просто разваливаются на глазах. Как важно в таких случаях суметь вовремя остановиться, не испортить собственную репутацию!
Ренуар – о тогдашних газетах
“Эта их дурацкая привычка поручать художественную критику тем, кто ведет рубрику про раздавленных собак…”
“Дурацкая привычка”, как мы знаем, неистребима.
М. Бернес обаятельно играет в “Двух бойцах” солдата Аркадия Дзюбина. Одессита. И, естественно, обозначает это обстоятельство особой красочкой, прежде всего – в интонации, в языке. Своего друга уральца Сашу (Б. Андреев) Аркадий называет: “Сашя с Уральмашя”. А песенка “Шаланды, полные кефали…” звучит у него примерно так: “Я вам не скажю за всю Одэссу” и “Обожяють Косьтю-моряка”.
В подобных случаях есть опасность переиграть, но у Бернеса все на редкость точно и убедительно.
Зато когда он поет “Темную ночь”, одесская краска совершенно исчезает, мы о ней ни разу не вспоминаем, настолько все здесь строго, серьезно, значительно.
Великое это дело в искусстве – чувство меры.
Давно уже совершенно ясно, что мы были не готовы к германскому вторжению, хотя иные продолжают долбить обратное. Да что там! – мы были не готовы и к войне с Финляндией. Кто-то даже может подумать, что планировалась специальная программа антиподготовки: чудовищные репрессии в командном составе, необустроенность новой границы, демонтаж старых укрепрайонов, радостная вера в военную мысль луганского слесаря и братишки Буденного, безразличие к набатным донесениям разведки, и т.д., и т.п. – без конца. В результате: полная беспомощность Ставки, абсолютное господство немцев в воздухе и в наземной маневренности. Обвальное наше отступление, немыслимые потери территорий, техники и людей, людей, людей. Все эти германские “клинья”, “клещи”, “котлы”. Совершенно ужасающее число наших пленных.
Но ведь в конце концов мы победили. За счет чего? Героизма, патриотизма? Конечно, конечно… Но ведь не только. Этого же недостаточно.
Мы выстояли потому, что были подготовлены к той войне!
Мы были приучены не обращать внимания – на себя. Воспитывалась нечувствительность к собственным бедам и утратам. Мы принимали это как данность. Власть и система подготовили нас к самому ужасному. Мы ничего не боялись и ни о чем не задумывались. Ведь утверждалось, что все в порядке. “Человек проходит, как хозяин…” Но главной была не эта формула, а въевшаяся другая:
И как один умрем
В борьбе за это.
Лозунг камикадзе! Мы были обречены, в том числе на победу, но ценой неимоверных жертв, в несколько раз превосходящих потери побежденных.
Европа стремительно рухнула под немецким сапогом. У нее не хватило характера защитить свою прекрасную жизнь. Скажем, во Франции было движение Сопротивления, дорога’ нашему сердцу и эскадрилья “Нормандия-Неман”… Но жизнь французов была слишком хороша для того, чтобы они смогли умереть за нее – “как один”. Это просто пример.
А мы были готовы к любой беде. Нас ничто не могло сломить. Нами двигала привычка к худшему. Отсюда – готовность к самопожертвованию, к работе по 14 часов. Нашей постоянной нормой (и до войны тоже) были недоедание, прямой голод. Ужасные бытовые условия: перенасыщенные комнатенки, бараки. Не забавная временная трудность, а постоянная, реальная, наследственная. Двухлетний лагерный срок за пятиминутное опоздание на работу. Сгон крестьян с земли, “раскулачивание”, дикие переселения. Массовые репрессии, ГУЛАГ. Все эти Днепрогэсы и Магнитки, зоны, зэки, собаки, конвой – все это было у нас в подкорке.
Мы были запрограммированы на смертельное перенапряжение сил. Мы победили только потому, что оказались готовыми перенести нечеловеческие лишения, перегрузки и страдания.
Мы были подготовлены жестокостью по отношению к себе, жестокостью как нормой жизни.
Мы оказались готовыми к войне более, чем кто-либо. Готовыми своим опытом, о чем сами долго не догадывались.
У нас был парторг роты, сержант, родом из заволжских степей, мужик довольно корявый, но очень дисциплинированный. Вообще-то он занимал должность командира отделения, а парторгом числился внештатно, дополнительно. Штатных без него хватало: начальник политотдела бригады, майор; замполит батальона, капитан… А имелись ли члены партии в роте (кроме парторга), я даже не знаю. На него никто и внимания не обращал.
Но порой, когда ротный или взводный коротко говорили о дисциплине или необходимости повышать боевую выучку, он тоже обязательно встревал.
Я давно заметил, что почти у всех политработников различных уровней имеется в речи своя изюминка, коронная фраза. Вот и у нашего тоже. Ее уже обязательно ждали:
– Товарищ Сталин сказал, командир батальона сказал, а я подчеркиваю.
Вот так. Потом он где-то отпал, исчез незаметно, – как это бывает на войне.
В рецензии на книгу Д. Шепилова “Непримкнувший” П. Безобразов говорит: “…Шепилов уверенно утверждает, что Хрущев практически не умел писать, в лучшем случае мог коряво расписаться. Похоже на правду”.
Я тоже верю. Не отсюда ли хрущевская безумная идея языковой реформы?
В периоды, когда что-либо у нас не клеится, мы зачастую пытаемся компенсировать это высокими словами, изысканными наименованиями и терминами. В хоккее у нас суперлига. Высшей уже мало – супер! В Российском футбольном союзе – генеральный секретарь. Такая же должность в Российском Пен-клубе.
Но ведь даже Хрущев не был Генеральным, а всего лишь первым.
Недавно я прочитал рецензию на книгу современного стихотворца. Рецензия хорошая, не в смысле того, что “положительная”, это само собой, а просто хорошо, даже изящно написана.
Я позвонил критику, автору отзыва, и сказал ему об этом. Он был доволен. Но, знаешь, добавил я, изъян в рецензии все же есть, и весьма существенный. Он в приведенных цитатах, которые скорее сгодились бы для статьи сугубо отрицательной, даже разгромной.
Критик молодец, он оценил мою наблюдательность и весело, хотя и слегка виновато, смеялся.
Стихотворец же, не подозревавший о нашем разговоре, разумеется, остался глубоко удовлетворенным.
Так вот, я претендую на введение нового термина: псевдоцитирование. Осмотритесь: сейчас это весьма актуально.
У писателей принято дарить друг другу свои книги. И я многим дарил, и мне вручали или присылали. И ровесники, и старшие, а позднее и младшие коллеги. Назову только нескольких, из тех, кого уже нет на свете: Ю. Олеша, В. Некрасов, С. Бонди, В. Шаламов, В. Катаев, Я. Смеляков, Л. Мартынов, Ю. Трифонов, Б. Окуджава, Е. Винокуров, Б. Слуцкий, В. Соколов, В. Тушнова, Ю. Друнина, В. Берестов… Разумеется, все с надписями, часто весьма лестными.
