Но главным было даже не это. То есть стало не это через неделю работы. Главное было – люди. Там работали потрясающе интересные люди. Большие ученые, известные на весь мир, про каких в книжках пишут. А тут они ходят вокруг меня, живые и настоящие, звонят по телефону в Париж и два часа обсуждают физические проблемы, ничего такого. А я могу для них сделать что-то полезное. Письмо написать по-английски, статью отредактировать. Заказать билет на международный конгресс. Подсказать, где именно в киоске за углом продают съедобные пирожки с котятами. И звезда науки рысью устремляется за угол, не забывая купить пирожок и на мою долю.
Вообще-то мои обязанности оказались гораздо шире, чем включает в себя понятие «переводчик». Я должна была находиться на месте, отвечать на звонки, управляться со всевозможными бумагами, уметь найти любую вещь, варить на всех кофе и знать ответ на любой вопрос. Но это было только интересно. И меня там все любили. И я – всех. Даже само здание, в котором наш институт занимал одну комнату, лучшую в мире – пятую.
На работе, конечно, меня ждал сумасшедший дом. Вообще-то у нас всегда сумасшедший дом, я за это свою работу и люблю, но сегодня было особенно бурно. Ничего удивительного – сегодня, похоже, во всей стране неспокойно.
Но у нас в институте, как всегда, глобальный катаклизм осложнился еще и местным. Накануне вечером умер наш завхоз. Вообще-то он был не столько завхоз, сколько кагэбэшник, но институт наш маленький, людей попусту не держат, так что Егор Петрович, чтоб не получать даром зарплату, много чего делал по хозяйству. И вполне был невредный дядька.
И он вчера умер. В больнице, чин чином, я вообще-то об этом знала, мне вчера вечером сообщили, но, естественно, я напрочь забыла в утренней суете. А хоронить человека надо несмотря ни на что, и никакая революция тут не повод.
И вот мы с Марией Владимировной, моим старшим товарищем и главным переводчиком, организуем похороны. Мы звоним вдове, выясняя, что где. Заказываем автобус и цветы. Обзваниваем всех сотрудников, сообщая про кончину Егора Петровича. А понедельник, лето, все на даче. И хуже всего, что на даче председатель профкома института, который должен выделить денег на все мероприятие.
Но председатель профкома – по совместительству мой отец. Телефона на даче нет, но адрес-то мне известен. И тогда мы шлем туда телеграмму такого содержания: «Егор Петрович умер тчк Срочно приезжай зпт нужны деньги».
А в комнату все время прибегают разные люди, взбудораженные внешними событиями. И телефон орет и разрывается, стоит только трубку повесить. Это неудивительно – по Москве разъезжают танки. В какой-то момент я на институтской машине еду забирать заказанные для похорон цветы, и для того, чтобы пересечь Ленинский проспект, нам приходится пропускать на светофоре колонну БМП. Или БТР, я в них пока не разбираюсь. Яркий летний солнечный день, мы едем за цветами для похорон, стоим в пробке, перед нами едут танки, а в приемнике звучит легкая танцевальная музыка. И кто сошел с ума?
Возвращаюсь с цветами. В комнате кто-то догадался включить телевизор (до сих пор мы слушали новости по радио – «Эхо Москвы» почему-то не отключили). В телевизоре на темно-синем экране пляшут «белые лебеди» под трагическую музыку. Потрясающе. На другом канале крутят какой-то дурацкий доисторический фильм под названием «Только три дня». Уж лучше лебеди. Но вот наконец перерыв – передают «Сообщение». Я его, между прочим, первый раз слышу целиком. Лучше б не слышала. ГКЧП. Власть в стране, спасение Отечества, а всех студентов – на картошку. Почему-то меня это задевает больше всего. Я забыла, что сама уже не студентка.
Вообще-то «Сообщения» передают каждый час – нагнетают обстановку. Это мне просто раньше везло, что я их целиком не слышала. То ГКЧП, то лебеди под музыку Чайковского. Я вообще-то этот балет раньше любила. И, увы, под эти танцы все больше становится похоже на то, что свободе конец. Жалко. Институт закроют, как рассадник. Хотя нам уже будет все равно. Но телефон пока работает, связь с заграницей не нарушена, и самолеты, говорят, летают...
Рабочий день проходит так сумбурно, что больше ничего существенного из круговерти событий вычленить не удается. Но вот время к четырем, пора уходить, – а куда?
О том, чтобы ехать домой, и речи быть не может. В лучшем случае там будет бывший муж, хотя нет, и его не будет – он должен был ехать на дачу сидеть с ребенком. Смотреть на стены, не имея никакого источника информации, в такой день невозможно. Севки, подлеца, с самого утра дома нет – я весь день пыталась дозвониться. Ладно, поеду к Сашке с Лялей – от них, если что, и до Севкиного дома недалеко. Звоню, договариваюсь.
Куда еще и деваться в минуту жизни трудную, как не к друзьям. Я с четвертого курса чуть что – у них отсиживаюсь, да одна ли я такая. Живут они в Тушине, на самой окраине, квартирка крошечная, зато всем неприкаянным вроде меня место находится. А в последнее время я мотаюсь туда даже еще чаще – именно потому, что оттуда до Севки недалеко...
В метро, как обычно в час пик, толпа, и по лицам людей трудно сказать, волнуют ли их происходящие события мирового масштаба. Зато всех волнует, как половчее впихнуться в поезд. Но мне удается после пересадки в центре притиснуться к дальней стенке в угол, закрыть глаза и попытаться подумать – до «Тушинской» ехать долго.
Господи, где Севку вечно черти носят? Приехать бы сейчас к нему, он бы мне все объяснил, было бы не так страшно. Но нет. Главное, непонятно, куда девался. Въезды в Москву перекрыты, может, не сумел прорваться с дачи после выходных... И сидит там теперь среди бывшей жены, пьет чай и водку в тишине и покое, а я тут пропадай, как всегда.
Севка... Это, в некотором роде, и есть моя личная жизнь. Безумное существо. Длинный, черный, в бороде и кудрях, с кривым еврейским носом, старше меня на тринадцать лет, художник-авангардист. Больше всего он похож на черта из табакерки, такой же страшный и дерганый. Очень умный, очень левый, язвительный и злобный. Три бывшие жены – это только те, о которых я знаю.
Это мой курортный роман. Без отрыва от производства. Мы познакомились в марте этого года в баре ЦДХ. Он лез мимо меня без очереди за чашкой кофе, я была злая, что-то сказала, так и началось. Впереди маячило лето, а лето – всегда глоток свободы, и от ребенка в том числе. Летом я могу не нестись домой с работы, не добывать еду в магазинах и даже не ночевать дома. Три дня в неделю. А с четверга по вечер воскресенья я, как приличная, пасу на даче детей и собак.
Ну вот, и на это лето я завела себе курортный роман. С художником, очень интеллигентно. Мило и ненавязчиво, и никто никому не обязан.
Но с Севкой и без всякого романа было интересно. Он знал кучу всего, водил меня гулять по Москве, показывая закоулки, каких я, прожив тут всю жизнь, и вообразить не могла, читал наизусть стихи Бродского и кормил в ресторанах.
Кроме того, он классно водил машину, вытворяя на своем видавшем виды голубом жигуленке такое, что и автогонщикам не снилось. Как-то, когда на Москву обрушился июньский ливень, все движение на улицах остановилось навсегда, метро не ходило, а я опаздывала на электричку – ехать на дачу, он довез меня с моего Ленинского проспекта до Ярославского вокзала за полчаса. Для этого он всего-навсего ехал всю дорогу по тротуарам. Электрички, что характерно, тоже уже не ходили, но я об этом почему-то не пожалела.
Православный, глубоко верующий, – и при этом чистой воды еврей. Именно он во многом открыл мне глаза на христианство, хотя я-то как раз крещена во младенчестве. Диссидент и антисоветчик. Демократ и скандалист. В общем – чудо в перьях. Но мне с ним хорошо. Он такой же безумный, как моя работа, да и сама я недалеко от этого ушла. Поэтому отношения у нас приятные и легкие. До невесомости. Из-за нее Севка и в обычное-то время трудно уловим. И вот теперь, пожалуйста, – пропал среди танков.
Мой поезд доехал до «Тушинской», вываливаюсь вместе с толпой из подземки, озираюсь по сторонам. Тут, на окраине, признаки крушения мира совершенно отсутствуют. На площади возле метро толпятся люди, ломятся в автобусы, покупают сигареты в киосках. Во двориках играют дети, сквозь витрину стекляшки-гастронома видна очередь за колбасой. Обычный летний день.
Прихожу к Ляле. У них в гостях какой-то малознакомый тип, я его видела где-то в компании, но имени не припомню. Настроение у всех мрачное, но наплевательское, вроде: «Плюнь, обойдется, живы будем – дальше проживем, вон, в магазин колбасу завезли, все ничего». Но сквозь эти отговорки местами прорывается тихая истерика. Хотя внешне все в полном рассудке.
Пометавшись по крошечной комнатке, тесно заставленной мебелью, я как-то заражаюсь всеобщим призрачным спокойствием, сажусь наконец, набираю Севкин номер. Опять никого.
И тут звонит Катька, еще одна наша подружка, живущая в самом центре, на Садовом кольце, напротив американского посольства.
