КВЖД окончательно перешла к китайцам, Петя продержался на работе еще два года, но в один прекрасный день ему сообщили, что его место занимает выученный им товарищ Лю Фу, а ему, Сосницыну, работа в этой системе не предвидится. Петя с чистосердечной жалостью представил себе, какой бардак наступит отныне в деле ремонта стареньких харбинских паровозов, а значит — во всем. Аварии, простои, пробки задушат Дорогу.
Спецнаборные китайцы, просидевшие полжизни в горах с товарищем Мао, умели только митинговать и затевать свары за поеданием риса. У них была скверная привычка оправляться на рабочем месте. Все они страдали запорами, поэтому чья-нибудь голая задница смущала взор в бессменном режиме. Китайцы становились другими, совсем чужими.
В СССР умер Сталин, расстреляли Берию. Радушный консул манил на целину в Казахстан, соблазняя бесплатным проездом и подъемными в три тысячи рублей. Консул напевал о том, что страна неслыханно расправляет крылья, взлетает в сказочную новь без него, Петра Ивановича, ему будет стыдно возвращаться на готовенькое, и кто он будет в глазах соотечественников, на какую роль сможет рассчитывать?
Жена-китаянка отказалась ехать с Петей и просто исчезла вместе с маленькой дочерью, растворилась среди сотен родственников, и без того осуждавших ее замужество.
И Петя уехал один и попал в целинный совхоз «Заветы Ильича», на притоке Иртыша.
Еще молодой, видный, он стал незаменимым в делах ремонта техники и всего, что связано с электричеством. В свой первый целинный год он был невероятно активен, кипуч: учил желающих боксу, пел в самодеятельности, подбил молодежь на строительство детской площадки. Зимой, на пару с казахом Шакеновым, он, по харбинской памяти, сделал сани «толкай-толкай», что, с одной стороны, обеспечивало отличное сообщение с заречным совхозом «Ленинский путь», а с другой — было превосходным развлечением для народа.
Он держал себя в форме: подкидывал железо, выучился ездить верхом и гонял по степи, как джигит, по утрам во все времена года усаживался в цинковую ванну с холодной водой, как Пушкин Александр Сергеевич.
Сразу видно, говорили про него, что родился и воспитался он в чужих краях и ел другой хлеб.
В него влюбилась дочь председателя Люся, вернувшаяся с бухгалтерских курсов, из Павлодара. Он был старше на пятнадцать лет, но обаяние его было так велико, что никто не осудил их красивые свидания и скорую женитьбу. Тесть его очень ценил и любил. Теща, глупая, спесивая председательша, — и та была к нему тепла, хотя говорила мужу, что Петя все-таки чужак, «нехристь», и как бы чего не прилетело. Слова в СССР поменяли течение или вовсе обессмыслились, замечал про себя Петя: он-то как раз был христианин, а нехристями были почти все остальные.
Но когда у них родился сын Игорь, Петя уже заметно худел и хмурел.
Бабочкой об стекло, рыбой об лед, головой об стену. И эта жуткая отдельность дел от слов, слов от дел. Завистливость, желание во всем видеть плохое и шкурное — и мелочность, мелочность во всем. Кругом жили люди без позиции. Им не нужна была позиция. И, Боже мой, какая нищета и грязь кругом, везде, такую нищету можно было только придумать, неестественная, нарочная, навязанная!
Поговорить было не с кем. Не о чем было разговаривать и с располневшей Люсей. Она уже позволяла кричать на него безо всякого повода, это входило в здешний супружеский этикет. Может быть, у нее появились честолюбивые надежды, которых не мог оправдать человек с его родословной? Он был заботлив, домовит, подрастающему сыну он рассказывал свои любимые русские сказки, и теща приходила его послушать.
Он оправдывался перед самим собой, зная, что есть главное: он не любил Люсю, потому что ее невозможно было любить. Таким, как он, в таком мире надо жить в одиночку.
Последнее, что он сказал жене после дежурной размолвки, перед тем, как исчезнуть из ее жизни: — «И жили они долго и счастливо и умерли в один день».
Первые и очень обидные впечатления бытия у Игоря были связаны с цинковой ванной, полной холодной воды, куда каждое утро, включая выходные, садила его жестокая мать. Она продолжала делать это год за годом, и тогда, когда они переехали в Узбекистан, где мать устроилась работать бухгалтером в большом хлопководческом хозяйстве. Он рыдал, а мать говорила: — Привет тебе от папы! Вспомним папу!
Руки и ноги и плечи отказали, как нет их, есть еще челюсти и губы, сотрясаемые ознобом. Уже не плывешь — зыбишься в кромешной тьме, наверное, попросту и глаза перестали различать хотя бы свет.
Чем сильнее пронизывает и забирает холод, тем меньше твое памятно немалое, горделивое тело. И вот оно уже детское, тонкое, хрупкое. Ты уходишь под воду, опускаешься на близкое, нестрашное дно и прикасаешься к чему-то металлическому: ребристый край какой-то емкости.
Холодно. Хорошо бы под горячий душ!
Это та цинковая ванна, что и сейчас занимает место на матушкином балконе. Я сажусь в нее, матушка, не надо кричать, я сам, отпусти мои руки.
На середине бухты они выбились из сил, потеряв друг друга из виду, побарахтались каждый на своем месте, замерзли, сникли и утонули.
Заметка из местной левой газеты: «Спор закончился трагедией».
«Печальная история приключилась позавчерашним вечером с двумя гостями нашего города. Россиянин С. и украинец З. отдыхали в ресторане на улице Всесоюзной. В этом адресе есть своя грустная символика, потому что С. и З., по свидетельству очевидцев, затеяли горячий спор о взаимоотношениях России и Украины и судьбе Крыма. Будучи в изрядном подпитии, они решили совершить заплыв до косы Тузла, видимо, полагая, что решение территориальных и других проблем во взаимоотношениях между двумя странами зависит от исхода их соревнования.
Оба утонули, их тела вынесло на косу Тузла, где они были обнаружены вчера на рассвете.
Личности С. и З. были установлены благодаря содействию двух девушек из числа отдыхающих, которым бедолаги перед заплывом оставили на хранение свои вещи и документы.
Можно увидеть в этом происшествии подтверждение банальной и жестокой истины о том, что с морем шутки плохи, что море не прощает пьяных.
Кто-то воспримет это событие как трагическую притчу о том, что в распрях двух братских народов не может быть победителей. Проиграют обе стороны».
Материал не подписан.
На похоронах Сосницына бюст стоял в изголовье гроба, заменяя траурную фотографию. Так решила Лариса Георгиевна, и переубедить ее было невозможно. Бюст смущал пришедших проститься, словно диктовал им какие-то обязательства.
Знатные ермаковцы во главе с губернатором проводили Игоря Петровича в последний путь. Вообще, яблоку упасть было негде.
О Сосницыне сказали много хорошего. Он был замечательный предприниматель цивилизованной складки, новатор, принципиальный, смелый человек, сложившийся авторитетный общественный деятель с большим, возможно, кремлевским будущим.
Он был заступник малоимущим и социально незащищенным, сказала о нем активистка партии, старушка Машковская.
Он не боялся никого и ничего, сказал бывший областной прокурор, а еще Игорь Петрович положил много сил на алтарь благоустройства их дома и был идеальным соседом, приветливым и веселым. И семьянин был редкий.
Очень тепло его помянула взволнованная Дарья Андреевна, сказав, что он был честный противник, с которым она сделала больше добрых дел, чем с иными своими единомышленниками. Что семью его она не оставит в покое… то есть, о семье его она позаботится лично.
Лариса при этих словах перестала рыдать и прошептала: «Не твоих ли это рук дело, Даша-параша?»
И, хотя Сосницын был погребен по гражданскому обряду, многие, выходя из салона ритуальных услуг, крестились. Честно сказать, с очевидным облегчением. А, например (Рубахин свидетель), начальник областной культуры, приятель Мирандолины, осеняя себя крестным знамением, забылся и в забытье сказал: — Слава Богу! И оступился со ступенек.
Поминки прошли суховато и благопристойно, речи повторились. Лариса была разочарована, она чего-то ждала. После ухода знати журналисты и подданные ученые дружно перепились. Было замечено, что одни и те же люди яростно говорили о Сосницыне и хорошее, и плохое. И снова была огорчена Лариса.
Кичухину был заказан грандиозный намогильный памятник (1 миллион рублей): Игорь Петрович вырастает по пояс из камня, настоящей скалы, его лицо исполнено решимости и негодования. На камне надпись: «Ушел в начале славных дел. Он переделать мир хотел».
Когда следующей весной памятник водружали на могилу, «Первая звезда» и телеканал приказали долго жить, из трех магазинов остался один, тихая квартира и джип были проданы. Увековечивание памяти мужа обошлось Ларисе Георгиевне очень дорого, почти разорило ее. И сам бизнес вдруг подвергся атакам со всех сторон, в том числе и теми, кто клялся Сосницыну в догробной верности. Выходит, они имели в виду его гроб.
