– А почему ты не предложил эту идею вашему папе?
– Я предлагал...
– Замечательно. У него нет недостатка в средствах...
– Николай, мы должны быть снисходительны к католицизму... Ему уже две тысячи лет. Не так легко перестроить старинную религию...
– Снисходительны? Ты смеешься? Религия, с именем которой на устах проливалась и продолжает проливаться кровь! Индейцы, евреи, еретики... Сколько еще ей нужно жертв?
– Я здесь не с официальной миссией. Я не представляю Ватикан или католичество в целом. Я пришел к тебе как частное лицо...
– Михей, на что ты надеялся? Если бы ты чудесным образом не оказался моим старым другом, я велел бы повару пнуть тебя под зад с этакими бреднями...
– Не горячись. Я не придумал ничего такого, о чем ты сам не написал в своих книгах. О пользе и праве на существование глобального интеллекта, об энергии Солнца, о вреде национальных государств, о свободе человека...
– Да, но когда ты облек мои идеи в подобную форму, меня от них тошнит.
– Но хорошо, что я это сделал, пока ты жив, а не как в случае с Руссо, когда он уже не мог ничего поправить и остановить лезвия гильотин...
– Глубоко сомневаюсь, что Руссо смог что-либо изменить...
– Но ведь именно с его «Социальным контрактом» Марат носился по Парижу, баламутя чернь!
– Михей, давай я пожертвую на твой монастырь, и ты проведешь остаток жизни в приятных фантазиях... Хочешь, пожертвую миллион? Но я еще не настолько сошел с ума, чтобы продать выгодные нефтяные акции и выбросить деньги на ветер, запуская спутники и изобретая искусственный интеллект...
– Мне ничего не нужно... Спасибо. Наш монастырь обеспечен всем необходимым, а сам я дал обет бедности...
– Ну хорошо, Михей, не обижайся. Давай свои бумаги. Я подумаю.
– А я не сомневаюсь, что ты согласишься...
– С чего ты взял?
– У меня было видение, и я не могу ошибиться...
– Пусть будет так...
Брат Иероним отказался ночевать в замке. Он остановился неподалеку, в небольшой гостинице Hill Farm, располагавшейся в старом фермерском доме, построенном не менее четырехсот лет назад. Мистер Бэнг проводил друга до ворот. В лунном свете действительно казалось, что монах летит над туманом.
– Ну, и что мне со всем этим делать? – раздраженно произнес мистер Бэнг. В последнее время он все чаще разговаривал сам с собой вслух – плата за уединенное одиночество. – Что это? Очередной сон? Не слишком ли много сюрреализма в моей жизни? Дофилософствовался... Спятил. Совершенно идиотская жизнь. Как будто я потерял свою юность, и теперь человек без прошлого. Двадцать лет прошло, а я не живу. Живу только там, в воспоминаниях. Сны о Мире, мысли о Мире, явление Михея... Призраки юности не отпускают меня. Надо было оставаться в России с Мирой и жить нормальной совковой жизнью. Зачем мне все это надо? Но ты погляди-ка, Михей тоже не смирился с неприхотливостью российского существования... Монах! Да еще с какими фантазиями!
Несмотря на усталость, мистер Бэнг, уже лежа в постели, взялся просматривать содержимое папки. Его поразила серьезность и взвешенность бумаг. Видимо, его давний друг морочил голову не ему первому. На первый взгляд проект со спутником представлялся исполнимым. Бэнг решил абстрагироваться от духовных соображений и стал размышлять как деловой человек, который просто желает извлечь выгоду из всего, что можно. Как ни крути, дело представлялось выигрышным, сулящим аховый куш, но риск был невероятным. Бэнгу пришлось бы все свои акции вложить в этот проект. Да еще и замок заложить. Однако если бы техническая сторона дела удалась, Бэнг смог бы начать поставлять энергию в десятки раз дешевле, чем она стоила сейчас, причем в таких объемах, что это неминуемо повлияло бы на ситуацию в мире. И прежде всего на цены на нефть.
– А что, если купить опции?.. Опции на продажу акций по теперешней цене, а когда они упадут в результате шумихи, связанной с новым источником энергии, только на этой операции можно будет наварить несметные деньжищи... – рассуждал сам с собой Бэнг, зная, что даже на секунду не пошевелит пальцем, чтобы ввязаться в подобную авантюру. – Я и так многим перешел дорогу, а если решусь на это, то не доживу до запуска спутника, тем более, что одного спутника будет недостаточно, чтобы повлиять на мировые цены на энергоносители... Конечно, для начала можно запустить один, а потом на вырученные от продажи энергии деньги запустить дополнительные... Нет. Это все полное сумасшествие...
У мистера Бэнга смыкались глаза, папка уже почти выпала из его рук, как вдруг он заметил надпись «С.-Петербург». Запуск спутника планировался с помощью российской ракеты-носителя, и одна из фирм-разработчиц базировалась в городе на Неве.
– А почему бы не повалять дурака? Ну, съездить, поговорить с людьми... А там видно будет. Никто же не заставит меня ввязываться в эту бредятину... Потом привяжусь к чему-нибудь... По крайней мере, не будет скучно... Конечно, конечно... Затеять всю эту чехарду со спутником только для того, чтобы разыскать ее. Ну а как еще мне излечиться от Мириных чар? Будем считать, что эта поездка будет предпринята в оздоровительных целях.
Воскресный день ворвался в спальню неожиданно свежим весенним светом. Так бывает, когда природа словно бы касается своего таинственного переключателя, и вот уже вместо пасмурной промозглости – буйство жизни, новая весна. А бывает и так: в момент, когда все вокруг наполнено радостью и цветением жизни, ненароком обрушивается война, и в одно мгновение все становится угрюмым и неподатливым, будто и не было мирных забот. Так мир обыденных вещей таинственным образом переплетается с миром потусторонним, и наполненная призраками жизнь становится привычной, как кабинет психиатра, как тоскливая канитель дружеских визитов к ложу умирающего дня.
Сходство между чередованиями времен года, войны и мира, дня и ночи поразительно. Кажется, что подспудно, где-то вблизи от нас, теплится простая основа всех вещей, но не дотянуться до нее... Она невпопад скачет и мается, как замученная канарейка, как бьющаяся в приливах видений Кассандра, которой не верят лишь потому, что втайне знают: в вещих устах прóклятой разгневанными богами пророчицы – правда.
Николасу, как всегда, не хотелось вставать. Он не выключил свет, потому что в последнее время детский страх темноты вновь поселился в его встревоженном рассудке. Тусклая лампа казалась абсурдной при ярком свете дня.
«Так и я пытаюсь светить, когда вполне достаточно ослепляющего наружного света, и никому нет дела до того, что именно освещается его фальшивыми лучами. Во всяком случае, я не несу в себе ничего такого, чего бы не пришло в этот мир с другими людьми. Тогда зачем все эти переживания? Что я хочу доказать? Кому? Мои обидчики детства давно превратились в жалких скотов, моим родителям глубоко наплевать, каковы подробности моих вселенских дебатов. Если это никому не нужно, почему я не могу успокоиться и тихо жить? Неужели весь смысл моей жизни не в том, что я делаю, и даже не в том, что я желал бы сделать? Но тогда в чем? И не смешно ли натощак натужно рассуждать, как в отрочестве, о смысле бытия?»
Николас неохотно встал. Ему было стыдно за вчерашний день. Дурная попойка с поваром, удивительная и в чем-то несуразная встреча с белым монахом, оказавшимся при другом освещении старинным приятелем... Они уговорились встретиться сегодня в три часа пополудни. Михей собирался возвращаться в свой Иерусалим.
«Что я ему скажу? Подспудно хочется во все вникнуть... Ведь заманчиво попробовать осуществить собственные предсказания... Но и рисковать благополучием ради такой авантюры не хочется. Совсем не хочется. Слишком дорого мне досталось это благосостояние...»
Со стороны казалось, что мистер Бэнг – баловень судьбы. Однако за его капиталами стояли, увы, незаметные для окружающих годы жизни, обменянной на вечное, нескончаемое беспокойство, риск, кипучую деятельность, от которой тошнит. Ему самому тоже было неведомо, насколько тяжко тянуть лямку успеха, пока в один роковой час все не начинало трескаться и лопаться по швам, – а это случалось в жизни мистера Бэнга уже не раз. И не то чтобы дела шли хуже или происходило нечто катастрофическое. Нет. Внешне все оставалось спокойно, но внутри разыгрывалось такое, что не оставалось сил подсесть к компьютеру, поговорить по телефону, распечатать письмо... В такие периоды Николасу приходилось отбрыкиваться от всего, он начинал совершать ошибки, ему казалось, что все, что ему удалось за его издерганную жизнь, – прах, дешевая мишура нарезанной бумаги... Он буквально болел всем своим существом и каждый раз чудом выходил из этого отвратительного, тошнотворного состояния. Бэнгу казалось, что вот и сейчас он близок к этому краю, к этой гулкой пропасти, к черному каньону, прорезавшему шероховатую поверхность его души.
Пребывая в болезненной задумчивости, он уселся за старый, вечно плохо настроенный рояль и принялся перебирать клавиши. Постепенно его музицирование перекочевало в область, напоминающую несчастного Шопена. Одно время мистер Бэнг упорствовал в освоении скользкой вотчины музыки, этой праздничной страны, доступной немногим избранным, но так никогда и не преуспел как исполнитель. В присутствии других Николас играл редко и в основном прибегал к этому благородному времяпрепровождению, коротая свое задумчивое одиночество. Музыка, изливающаяся в окаменелое пространство замка, отгоняла назойливые призрачные тени, приводила в движение его собственные сферы, возвращала чувство контроля и властности, способность побуждать и распылять в пространстве смелые идеи и надежные выводы. Иногда Николас играл часами, и если бы нашелся у него скромный слушатель, то по интонациям аккордов и мелодий он легко научился бы понимать, в каком направлении текут мысли укротителя звукового пространства замка, заполняющего своим, подчас негармоничным настроением, иногда граничащим с какофонией, холодные пустоты под сводами неподвижных залов и темных суетливых коридоров. Звуки разносились далеко, даже под окнами некоторых комнат можно было различить обрывки музыкальных фраз. Духи замка, видимо, уважали способность Николаса покорять пространство реальной музыкой и, казалось, затихали в эти мгновения, оставляя нынешнего хозяина в абсолютном одиночестве, лицом к лицу с самим собой, со своей болью и пустотой, страстью и издерганностью, невостребованной любовью и нерастраченной ненавистью...
