– К счастью, к счастью, засиделся! – подчеркнул он.
«Какое уж тут счастье!» – мелькнуло тревожно. Наверное, и Тахтагулов думал примерно так же.
Но Трубников словно угадал наши сомнения и сам на них ответил.
– А счастье ваше, – произнес негромко, – вот какое… Сейчас я пойду к охраннику и скажу, что это я вас оставил тут для работы, но забыл с вечера подать заявку, сейчас позвоню и подам… И улажу. А завтра… Ну, у нас есть время подумать и решить, что мы будем делать завтра, – добавил он.
При этих словах вытянул одну из карточек, кажется даже, взял любимую нами Зухру.
Не обращая внимания на то, что карточка еще мокрая, он сложил ее вчетверо и сунул в нагрудный карман, словно там было для нее место. Шагнул к дверям, но оглянулся и четким шепотом приказал:
– Убирайтесь! Да уничтожьте этих… – прищелкнул пальцами. – Всех до единой!
– Конечно же… Сейчас же… До единой…
Мы произнесли это вразнобой, но на одной мерзко-гнусавой от фальшивости наших голосов ноте и при этом не сводили глаз с его нагрудного карманчика, в нем он уносил улику в лице нашей незабвенной Зухры. Что же толку от уничтожения всего остального!
– Тогда до завтра! – почти приветливо, но опять негромко проговорил он и, взмахнув бежевым плащом, прикрыл за собой дверь. И даже запер на ключ.
Это последнее не было вовсе излишним. В нее уже заглядывал сторож. Мы опрометью бросились собирать мокрые отпечатки, где обольстительные Мэри-Сюзи-Анжелы и девятнадцать оставшихся Зухр уже ничем не могли нас утешить, они словно угасли и обесцветились после всего, что произошло. Их и нас унизили, как унижает хулиганье тебя и твою возлюбленную, застав во время свидания.
За пределами проходной, в кустах, мы торопливо поделили наше богатство, нисколько не огорчаясь, что кто-то получит чуть больше или меньше. Мы ждали следующего дня, пытаясь с утра в проходной по лицам случайных встречных угадать свою судьбу, угадать, что нас ожидает.
Мы думали, расправа будет на следующий же день. Но никто не приходил от Комарова и день, и второй. И почти вся неделя прошла в противной неизвестности. Лишь в конце ее (или так много нужно времени, чтобы нас изничтожить?) вдруг выяснилось, что Тахтагулова в скоростном порядке переводят в другой комплекс и он немедля должен туда явиться. Он сам сообщил об этом на ходу, потупясь, будто чувствуя передо мной вину. Но, прощаясь за руку, вдруг по-разбойному сверкнул темным глазом и произнес: «А баб не отдали! Они наши!» С тем и укатил, оставив меня дожидаться решения моей судьбы. И тут меня позвали наконец «наверх», к Комарову, я уже знал, что это означает. Но я ошибался, там не было на этот раз ни самого Комарова, ни острозубой Люси, а сидела лишь табельщица Зина с белыми глазами, застывшими навсегда от испуга, как у выловленной из воды рыбы. Вообще-то у нее была крошечная комнатушка рядом с кадрами, и я не понимал, зачем для встречи с ней надо было меня вызывать в кабинет начальства.
Она со вздохом произнесла, что по графику мне надлежит написать заявление об отпуске, который назначен на апрель.
И добавила, открывая знакомую всем нам амбарную тетрадь:
– Время-то уходит.
– Почему я? – спросил я.
– Положено ведь, – отвечала, не глядя на меня, Зина. – У каждого свой месяц.
– А у меня апрель?
– А у тебя апрель.
– А на май что – нельзя?
– Нет, – сказала Зина. – В мае идет Носов.
– А если я не хочу?
– Твое дело, – тускло произнесла табельщица и опять вздохнула. – Допек ты их, теперь сам и выясняй, а мне что скажут, я то и делаю.
Ну, понятно, что скажут… Вот ей и сказали: допек, мол, уберите подальше с глаз, а чтобы не ерепенился, вызовите в кабинет к Комарову, это на него, то есть на меня, подействует!
– В понедельник решу, – уходя, сказал я.
Зина кивнула:
– Не позже. Мне на оформление подавать надо. – И закрыла свою амбарную книгу, где особыми Зиниными значками было обозначено все сущее обо мне и об остальных.
И от этих значков зависело, что мне вьщадут в получку или в аванс, а один раз – впервые в жизни – даже премиальные! Это было так неожиданно, что я от радости побежал в магазин и купил спортивный костюм: куртку и шаровары из плотной байки темно-бордового цвета, которые сразу заменили мне всю верхнюю одежду. Теперь я подумал, что от такого предложения может статься и польза: отвалят кучу денег, можно купить новые ботинки, лучше в детском магазине, там для моей крошечной ноги тридцать восьмого размера они стоят вполовину взрослой обуви. Мои-то давно протерлись до дыр, а на сцене я вообще надевал горяевские, он в это время сидел в одних носках, укрывшись за занавесом.
В тот момент я еще не понимал, что в отпуск могут отправить так, что обратно и не вернешься. Вот вспомнил о Горяеве и решил ему позвонить прямо отсюда, из комаровского кабинета. Не зря же тут торчал. Я набрал его рабочий номер, но мне ответили, что он на стенде. Я уже знал, что они обзывают стендом, и решил в перерыв сбегать в ангар. А пока – достал сгоревшую Аленину лампу, увидел, что аналог ее 5Ц4 – выпрямитель, и стал мастерить переходную колодку, в старое гнездо для немецкой лампы она бы не сгодилась.
Носов со своего места спросил:
– Тебя что, в отпуск отправляют? А зачем тебе сейчас отпуск-то?
– Не знаю, – сказал я.
– Они и Ванюшина отправляют, – сказал Носов. – И мне предлагали.
– Это что же? – поинтересовался из угла Николай Иванович. – Прикрыть, что ли, нас решили? Всех разгоняют?
– Нервничают, – произнес от своего верстачка Грянник. С похмелья он обычно говорил дельные вещи. – Радист-то, который «Тамара», не пойман, вот и психуют.
Ищут, ищут, у меня весь инструмент перерыли.
– И у меня, – подтвердил Николай Иванович. – Даже тестер развинчивали.
– А у Ванюшина вообще схемы украли, – сообщил Носов. – А он говорит: «Пусть у меня башку попробуют украсть!»
– А все «Тамара», – проворчал Николай Иванович. – Скорей бы его словили. Его специально не ловят, чтобы под шумок всяких там недовольных убрать! Еще один халдей по примеру «Тамары» начал передачи, «Наташей» назвал, так его со второго захода накрыли!
– Глуп был, потому и накрыли, – припечатал Носов. – Они землю роют, не то что наши ящики… В поселке свет два раза вырубали во время передачи, чтоб не слушали!
Николай Иванович в своем углу хихикнул негромко:
– Светом они балуются. Только для другого. Ты как специалист это должен понимать.
– Я по железкам специалист, – ответил Носов.
– Ну, это же ясно как день, – пояснил Николай Иванович. – Проверяют, не автономное ли у него питание.
– Ну и что?
– А то… Если не автономное, его легко подловить, отключая кварталы или дома. – И он хмыкнул, утыкаясь в свои приборы.
– Ну и что? – снова спросил Носов.
– Я думаю, что автономное, если он не прервался… Он в это время стишки о любви читал… Ничего стишки… Серьезные.
– А говоришь, словить, – упрекнул Носов. – И сам – стишки слушаешь!
– Стишки задушевные, – вполголоса из угла молвил Николай Иванович. – Только ни к чему порядок общий нарушать. Этак каждый эфир засорит, что будет? – Но, помолчав, добавил: – Я вот тоже одну женщину обожаю… Всю жизнь… Ну и что? Я-то молчу.
– Ого! А теперь разговорился!
– Я и говорю: зараза, – пробурчал он. – Одни карточки голых баб пустились печатать, другие «Наташу» завели, и я, старый хрен, туда же… Чуть письмо не написал! Рехнулся на старости лет.
– Ну и пиши, – посоветовал Носов.
Николай Иванович покачал головой:
– Нет. Не напишу. А «Тамару», вот если бы от меня лично зависело, словил и посадил, чтобы людям голову не морочил!
– А я понял, – вставился опять Грянник, казалось, что он до сих пор и не слушал, а подремывал за своим верстачком. – Понял, – повторил он. – Что говорит «Тамара», уже неважно. Ну, то есть важно, – поправился он. – О любви всегда важно, но дело не в этом…
– А в чем? – заинтересовался Носов.
– Прошиб броню.
– Какую еще броню?
– Которая «крепка… и танки наши быстры»…
– Ты с утра бредишь? – спросил Носов.
– Нет, – встрепенулся тот и даже привстал в доказательство того, что не дремлет.
– Ну, словите, посадите, так он же свое сказал! – Это в адрес Николая Ивановича, наверно. – И все мы слушали… Внимали, да? И чего-то в нас зашевелилось, да?
Вот какая броня. – И он скорее сел, долго стоять и напрягаться с похмелья было ему невмочь. А как сел, так и погрузился в сон.
В это время прозвучал звонок на обед.
До ангара недалеко, но я запыхался, пока добежал, пролез в боковую дверь и за железным барьерчиком отыскал Горяева. Он плашмя лежал на брезентовом пологе, два молчаливых парня в белых халатах, похожие на санитаров, бинтовали ему руки и ноги.
Горяев велел встать мне у головы, и так мы беседовали, пока его всего не перебинтовали, после чего стали надевать серовато-стальной скафандр.
– Как жизнь, Аркадий? – он скосил глаза в мою сторону.
