Петербург ко всем равнодушен.
Не подошел ли он только мне? Нет. Он никому не подходит.
Просто все влюблены в то, что им это дело не подходит. Все влюблены в то, что им этот город дает пощечину. Такой мазохизм. Поэтому здесь очень мало мужчин.
Мужчин – как мужчин. Настоящих мужчин.
И тут очень сильные женщины. Это город вечных сынков и мощных мамаш.
И все время приходят мужи со стороны. То есть они где-то сами по себе уже стали мужами, а потом они пришли.
Как Рюрики.
* * *
И еще этот город учит ценить радость и радоваться всему – вдруг завтра этого всего не станет. Он учит наслаждаться – дома, колонны, портики.
* * *
Но вдруг у него вылезают внутренности – и это печалит.
А потом эти внутренности надвигаются, наползают, затапливают – тут уже все внутренности, и вот ты уже внутри этих внутренностей; ты оглушен – тебя поглотили, ты весь в слизи – тебя переваривают; и звуки, звуки – гам, стон, скрип, скрежет, пар, подвалы, торчащая арматура, железные щупальца.
Тут чрево. Одно только чрево.
Чрево превалирует над оболочкой.
Ты внутри целого каравана верблюдов.
* * *
Коля говорит, что он так задуман. Тут всегда жили и очень богатые люди, и очень бедные. Почти в одном доме. Была очень дорогая земля. Парадные подъезды, прекрасные квартиры и черные ходы, черные лестницы. Люд белый, люд черный.
Тут все вместе до поры.
А потом? А потом – революция. Это город революций. Он так построен.
* * *
Там никого нет, кроме меня. Это я, но в разных вариантах. Даже в тех вариантах, в каких я не был и никогда не буду. Это надуманный, придуманный я. Это эффект литературы. Литература убеждает. Это не театр. Литература не куражится, как говорит Коля, она проваливается сразу, а театр куражится.
Коля говорит, что я пишу о себе как о физическом теле. Я не пишу о себе как об идее, я не перевожу себя в сущность идеи.
Я сказал, что это уловка. Воплощаешься по-настоящему, потом тяжело выйти.
Войти вошел, а выйти трудно.
* * *
Говорим с Колей о том, что у меня все по-настоящему, поэтому и верят и поэтому обижаются тоже по-настоящему.
Я сказал, что тут я ничего не могу сделать. Во-первых, я не буду никогда ни под кого строиться, во-вторых– не буду никому нравиться. Хотят – нравлюсь. Не хотят – не нравлюсь. Так что в этом я солидарен с этим городом.
– Во как! – вскричал со смехом Коля. – Ты нам даден, как прекрасный Петербург!
– Нет! – кричал я. – Я вам даден, как столп! Сравнивал же себя Пушкин с Александрийским столпом! А я себя готов сравнить с любым столпом, можно и не с таким высоким и тяжелым!
* * *
Смех стал корпоративен. Смеются внутри корпорации.
Хохмачество – выдавливание смеха из народа.
Ничего смешного там нет. Коля говорит, что это комедия положения: мужик переодевается в бабу и несет околесицу.
Существует куча пародистов, имитаторов, которые хотят показать нам, что сам уже процесс переодевания (и та чушь, что при этом несется) является желанным, непристойным и поэтому– смешным.
* * *
Это смех договора. Это договор со зрителем. Зритель пришел посмеяться, и нужно сделать так, чтобы смеялись все, поэтому нужен самый низкий уровень смеха.
Это договор внутри зала. То есть за пределами зала это не смешно. Это вообще не смешно. Это что угодно – жалко, глупо, но не смешно.
Но в зале между зрителями – а они пришли специально за этим – между зрителями и сценой есть договор. Они смеются над выполнением договора. Они веселятся от души. Это такая зараза смехом. Раньше были пластинки, где был записан гомерический хохот, и его прослушивали, а потом, через какое-то время, люди начинали смеяться.
Там смех же со всех сторон. И ты оказываешься внутри смеха. На сцене творится одно, а в зале – совершенно другое. Они сами себя подогревают. Они настроены на эту вибрацию. На волну смеха.
* * *
Если человек один на один с книгой – это другой смех. Смех от чтения – это смех от слов. Это слова, произнесенные внутри себя. И не обязательно человек рассмеется, если произнесет их вслух.
Одно дело, когда он слышит их внутри себя, и другое – когда он поймает их ухом. То, что настроено на внутренний слух, может не вызвать смех при произнесении. Тут надо настроиться на слух.
Смысла в слове больше, если мы его видим, а не тогда, когда мы его говорим.
Когда ты видишь слово, а потом произносишь его про себя, то у тебя целых два канала. И обоими ты врастаешь в текст.
А если ты только слышишь слово, то у тебя только один канал. Ты должен настроиться.
Поэтому тот, кто видит слово, рассмеется раньше.
* * *
Настоящая литература – это смех наедине с книгой. По-настоящему смешно то, что способно насмешить тебя беззвучно. Поэтому Зощенко, например, читал свои рассказы абсолютно серьезно. Он не мешал слушателям настроиться на произнесенное вслух слово.
Как только слушатель настроился – он рассмеялся. И в то же время как только он, слушатель, берет в руки книгу, которую ему только что читали и над которой он только что смеялся, и начинает читать сам, – он перестает смеяться, потому что теперь ему надо настраиваться на слово внутри себя.
* * *
Ощущаю ли я себя большим писателем? Ну, когда-то ощущаю себя большим, когда-то писателем, когда-то очень большим. Для этого я должен забыть, что я все это написал, потом прочитать и сказать: «А я ведь большой, ах ты, кочерыжка!»
* * *
Коля говорит, что я должен ощущать себя дескриптором, что я все описываю, что у меня есть возможность наречь словом то, что не имеет вообще никаких форм и даже не в воздухе существует, а существует в виде каких-то философских связей.
* * *
Как я переживаю этот мир? Радостно. Мне это все в радость. Конечно, носишься временами без толку, но зато потом можно сесть и описать, как ты бегал, какое у тебя при этом было лицо.
Коля говорит, что и пустое время я превращаю в вещество.
* * *
Амбиции? Это то, на что ты не должен рассчитывать, а ты на это рассчитываешь.
Они никогда ничем не подкреплены.
Но амбиции, которые я реализую на листе бумаги, это уже из области наслаждения. То есть я описываю то, какие у меня должны были быть амбиции. То есть описание того, какие у меня должны были быть амбиции, оказалось самым амбициозным проектом, как говорит Коля.
И еще он говорит, что мое занятие литературой – это и есть амбиции, потому что я всех презираю, не вступаю ни в какие писательские организации, ничьим мнением не дорожу, не интересуюсь, и вообще ничего не делаю для продвижения своих литературных трудов, и в результате все только и делают, что интересуются тем, что же делаю я.
Я сказал, что писать книгу интереснее, чем бегать и добиваться каких-то признаний.
* * *
Не люблю про смерть. Я похоронил уже много людей. Это всегда неожиданно, вот и теперь Ната из кухни кричит:
– Саша! Саша! Анну Политковскую убили! Когда я прибежал, то застал ее в слезах, и по телевизору бубнили что-то про лифт, сумки, сетки.
Стреляли, когда в лифт входила – значит, в спину. Вот же суки. Нашлось-таки дерьмо.
Я когда приезжаю в «Новую», то обязательно всех обхожу. Захожу и к Ане, и целую ее в щечку:
– Здравствуй, зайчик, пахлаву будешь?
Я всех угощаю пахлавой. Везу ее из Питера. Я очень люблю, когда люди улыбаются, радуются.
Эх, Аня, Аня – смелая, безумная…
Но за безумие же не убивают.
Кто это сказал? Есть такие правила игры? А за что убивают? За то, что человек не такой, как все?
Аня, Аня. человек не отсюда, человек не здесь.
А почему человек не отсюда?
А потому, что не боялась ни черта. Отсюда – надо бояться, прогибаться и по триста раз на дню бегать и согласовывать свою позицию.
А эта не бегала. Это от нее бегали всякие бедные, несчастные – не знали, куда скрыться.
«Аня у нас как танк!» – да, да, да, Аня – танк.
«Как можно остановить Политковскую?» —
«Политковскую? Да вы с ума сошли! Никак!» Остановили – вот ведь мерзость! Честно они не могут.
Да, о чем я это? Они – и честно? Это ж суки! И убивают они только с согласия. По-другому не бывает. Кто-то кивнул. Интересно, и когда всем наскучит объедаться этим дерьмом?
Аня, Аня…
В Чечне осталась цела и после Чечни – цела.
А вот тут… не уцелела. Не люблю про смерть. Пусть лучше я буду думать, что Аня где-то в командировке и вот не возвращается чего-то.
* * *
Год назад умерла моя теща. Я знал тетю Нину с двенадцати лет. Теперь вот на кладбище ходим, поправляем цветы.
Две истории про тетю Нину
Первая
К тете Нине приехал на побывку сын Эдик. Он учится на первом курсе в танковом училище в Киеве. Они сидят на кухне и разговаривают. Вернее, Эдик рассказывает как там, в училище, все здорово и необычно – там все и так и вот так.
И вдруг он говорит:
– А хотите, я газету из-под вас выдерну?
– Как это?
– А так! Положим на пол газету, кто-нибудь встанет на нее на четвереньки, и я выдерну из-под него газету так, что она будет цела!
