Кадровик вдруг чувствует, что безумно устал. Эта история ему вдруг надоела. Сейчас ему больше всего хочется побыстрее покончить с докладом или хотя бы прервать разговор до утра, вернуться наконец домой, к матери, помыться, поспать…
— Так что же мы напишем в газету? Какое объяснение? — спрашивает он, с усилием стряхивая с себя усталость.
— Я ничего не хочу объяснять, — говорит вдруг Старик, вставая. — Мы просто признаем свою вину. Полностью, без всяких экивоков. Признаем свою вину, извинимся и объявим, что выплатим компенсацию.
— Да, я тоже думал о компенсации, но как это сформулировать, за что именно компенсация?
— За причиненную обиду. За то, что у нас уволили человека без всякой на то причины. За то, что мой Кадровик, ответственный за человеческие ресурсы, должен был знать об этом увольнении и не знал. Вот так я хочу закончить это дело. Без всяких разъяснений — они только подстегнут скотину-журналиста еще глубже ковыряться в наших делах и в этих… как их… влюбленностях и тому подобном. Нет, я не хочу давать ему никакого повода. Я хочу просто заявить: да, мы виноваты. Да, мы просим прощения. Да, мы готовы искупить свою вину.
— Искупить?
— Именно так. Искупить. И для этого, я полагаю, мы должны доставить ее тело на родину, чтобы похоронить ее там, или привезти ее родственников на похороны сюда, как там они захотят. И распорядиться ее вещами. И позаботиться о ее сыне, который остался сиротой. Выделить для него щедрую компенсацию…
— И всё это — мы одни? — с искренним удивлением спрашивает Кадровик. — А как же государство? Разве оно не должно участвовать в отправке тела на родину или в ее похоронах здесь и во всех прочих деталях?
— Всё, что обязано дать государство, оно даст, не беспокойся. Мы стребуем с него всё до последнего гроша. Уж за этим мы проследим, будь уверен. Но вот этот Журналист… Да, он написал злобно, нечестно, несправедливо, укусил по-змеиному, ты прав… но, понимаешь ли… даже в этой несправедливости есть толика правды. Человека потрясло, когда он узнал, что раненая женщина боролась в одиночестве за свою жизнь и никто о ней не вспомнил, а потом ее труп почти неделю лежал в мертвецкой, никем не опознанный, потому что наш ответственный за человеческие ресурсы, видите ли, не заметил отсутствия своего человека. Понимаешь, за всё это мало извиниться. Это нужно именно искупить! Мне восемьдесят семь лет, у меня нет времени для пустых препирательств, я не могу позволить, чтобы газеты пятнали мое доброе имя и репутацию моего рода.
— Вот даже как?!
— Именно так! — Старик гневно повышает голос. Кажется, он даже доволен, что этот его крик заставляет маленькую индуску в испуге заглянуть в гостиную.
— Мне все-таки кажется, что вы преувеличиваете нашу вину. — Кадровик тщетно пытается бороться с надвигающейся на него новой угрозой. — Ведь эта женщина продолжала получать у нас зарплату только по ошибке. Это была простая оплошность с нашей стороны. А вы делаете из нее какой-то первородный грех, требующий чуть ли не религиозного искупления.
— А если даже религиозного? Что в этом плохого?
— Боюсь, это музыка Брукнера так на вас повлияла… — пытается пошутить Кадровик.
— Не беспокойся, я тебе уже говорил, что я ее в основном проспал. Но ты прав — я действительно ощущаю эту твою «оплошность» как тяжкий грех и хочу искупить этот грех. И у меня есть для этого все возможности — и финансовые, и прочие. У меня даже есть на примете человек, который сможет всё это для меня сделать.
— И это, конечно, я? — с горечью говорит Кадровик, даже не спрашивая, а просто констатируя то, что угадал уже несколько минут тому назад.
— Вот именно. Ты. А кто же еще? Разве не ты когда-то просил меня изменить название твоей должности так, чтобы ты отвечал не за «рабочую силу», а за «человеческие ресурсы»? Замечательная чуткость — не за силу, а за людей! Вот и отвечай! Ты уже обещал мне — там, в кабинете, — что возьмешь всё это дело с погибшей на себя. Как, ты сказал, ее зовут?
— Юлия Рогаева, — напоминает Кадровик, уже понимая, что все его попытки переубедить Старика обречены заранее, и догадываясь, к чему всё идет.
— Да, Рогаева. Так вот — тебе придется еще немного заниматься этой своей Рогаевой, пока ее не похоронят здесь или на ее родине, но со всеми положенными почестями и достоинством. Ты уже показал свои способности в этом деле, и я не вижу причин искать тебе замену. Если понадобится, ты доставишь ее тело домой, на ее родину, обеспечишь ее похороны там и передашь родственникам наши соболезнования и компенсацию. И тогда мы окончательно докажем людям, что поняли свою вину, искупили ее и теперь сами заслуживаем извинения от этого Журналиста. Запомни мои слова и наберись терпения, потому что тебе придется всё это проделать. В расходах я тебя стеснять не буду, денег у меня достаточно, и сам я тоже буду в любую минуту в твоем распоряжении, днем и ночью, как и сегодня. А теперь иди, тебе пора отдохнуть — и за сегодняшний день, и чтобы завтра быть бодрее…
* * *
Выйдя на пустынную ночную улицу, Кадровик с удивлением видит, что всё вокруг — и земля, и воздух — стало белым, размытым и смутным. Он не решается сразу садиться за руль в такую погоду и потому не включает двигатель, а лишь устраивается поудобней на сиденье, открывает окно и подставляет лицо холоду ночного мира. Потом долго шарит по всему диапазону радиоволн в поисках какой-нибудь хорошей музыки, под которую можно было бы не спеша добраться до дома матери. Но после полуночи на всех волнах передают одну лишь грохочущую бессмыслицу, которая никаких возвышенных чувств в человеке заведомо пробудить не способна. Он опускает голову на руль и застывает в ожидании. Если бы не снежные хлопья, что время от времени залетают в открытое окно и ложатся на лицо, впору было бы подумать, что всё окружающее — лишь плод его усталого воображения. Но над Иерусалимом и вправду порошит легкий снег, и это белое круженье снежинок снова пьянит и волнует его, как, бывало, в далеком детстве.
Поначалу он думает, что всё еще спит, потому что только во сне голос матери мог бы вдруг зазвучать рядом с голосом Секретарши, но, открыв глаза, немедленно убеждается, что Секретарша и впрямь появилась в квартире матери — стоит за полуоткрытой дверью и вполголоса уговаривает мать войти в комнату и взять у него ключи от квартиры уборщицы. Интересно, она и сюда заявилась с ребенком за пазухой? На мгновенье в нем загорается желание еще разок прикоснуться губами к маленькому теплому детскому лбу, но тут до него доходит, что мать вот-вот откроет дверь нараспашку, и он поспешно вскакивает с постели. Нет, он не позволит этой назойливой бабе вторгаться в свою личную жизнь. Что-то она совсем распустилась в последние дни. Он бросает взгляд на часы — ого, почти десять! Вот так заспался! А всё из-за тех трех бокалов вина, которые он выпил ночью у Старика на квартире. Видимо, слишком ударное было завершение для такого изнурительного дня. Да и мать, оказывается, тоже постаралась. Закрыла потихоньку жалюзи и даже занавес опустила. Темнота да тишина — самый добросовестный служака и тот проспит. Он поспешно одевается и шепотом зовет мать. Он просит, нет — он требует, чтобы она поплотнее закрыла дверь гостиной. Он не желает, чтобы его Секретарша видела, как он идет в туалет. И вообще, он не желает вступать с ней ни в какие разговоры. Сначала он должен побриться и умыться, это прежде всего. Кстати, а что там со вчерашним снегом?
— Снег?
— Только не говори мне, что всё растаяло.
Она вообще не слышала, что шел какой-то снег. И на улице тоже никакого следа.
Покончив с умыванием и бритьем, он входит в гостиную, испытывая смутное раздражение от того, что цепкому взгляду подчиненной открыты все эти ящики и картонки с его вещами, которые навалены во всех углах квартиры и буквально вопят о бесприютности своего хозяина. Однако Секретарша, оказывается, как будто и не замечает этого балагана. Она увлечена разговором. Стоит, расфуфыренная, как на праздник, и о чем-то оживленно беседует с его матерью.
— Что здесь происходит? — холодно прерывает он ее болтовню.
Она радостно поворачивается к своему начальнику и тотчас обрушивает на него поток извинений. Он должен ее понять. Она сама, по собственной инициативе, разумеется, и не подумала бы врываться к нему в дом. Это всё исключительно по приказу хозяина. Та дурацкая статья, видимо, так донимает нашего Старика, что теперь он решил сам вмешаться в эту историю, не только душою, но также телесно. Не хотел даже обождать, пока Кадровик появится на работе. Вызвал ее и послал взять у него ключи от комнаты этой Рогаевой. После того как ему вчера рассказали, в какой бедности жила погибшая уборщица, он решил теперь самолично побывать в ее комнатушке. Хочет выяснить, что там есть и чего недостает, прежде чем решить, какого размера «искупление» он должен взять на себя и в каком конкретно виде.
