Папа далеко от нас с биноклем на шее на незнакомой дороге, там, в другом мире. Почему?
Потому что однажды вечером он вышел покурить на балкон, а когда вернулся, его кулак попал маме в голову, мама упала на пол и провалилась в ужасную тьму, а из этой тьмы мы попали сюда, к Сиркку, а отсюда попадем к городским дядям и тетям туда, в новую квартиру.
Таков мой воображаемый ответ, но я молчу. Я совсем мало рассказываю Сини об этом. Только что папы нет, и он не вернется.
Сиркку считает, что мне нельзя рассказывать абсолютно все, что я должна смягчать ситуацию.
Я боюсь, что у Сини будет грустное детство и взрослая жизнь тоже полна печалей.
Я боюсь, что Сини будет в классе единственной растрепой.
Я боюсь, особенно вечерами, когда исчезают звуки и свет, что мы обе двинемся. Я стану скучной озабоченной коровой, а Сини – бестолковой девицей, которая ничего не умеет делать.
Напрасные страхи, говорит Сиркку.
Я боюсь. Я боюсь по-настоящему.
Да и легко ей говорить, бездетной женщине.
Я сейчас ощущаю то, чего нет. По телевизору была передача о людях, которые чувствуют боль в ампутированной ноге. Я боюсь, что, несмотря на то что я ампутировала Матти, он останется витать в нашей жизни. И каждое утро я по старой памяти буду спрашивать у пустого стула, пойдем сегодня на прогулку в Центральный парк или в кафе. А Сини, слыша мои вопросы, никогда не оправится от потрясения. Детство и юность Сини проведет со своей матерью, которая ощущает то, чего нет, в жутком доме, она вырастет пугливой и нервной девушкой, которая видит насильника в каждом встречном.
Когда Каллио позвонил в дверь и рассказал, что его беспокоит, меня охватила страшная радость. Надо признаться, к радости примешивалась изрядная порция злорадства; долго же мы с Лееной сражались в одиночестве и ловили пренебрежительные ухмылки.
Каллио был чрезвычайно возбужден. Он прогуливал своего золотистого Лабрадора Типсу в Центральном парке. Поначалу планировался традиционный маршрут, но по внезапному озарению Каллио решил отклониться и прогуляться в районе индивидуальной застройки. А вон там в сени зарослей боярышника на обочине затаился этот тип с нижнего этажа с биноклем. Сидел тишком-молчком, будто этакий исследователь, настолько погруженный в свои мысли, что не заметил Каллио и Типсы.
Более всего Каллио поразила манера поведения, а не сам поступок.
Этот тип устроился поудобнее, словно так и надо, выудил из глубин спортивной куртки записную книжку и начал писать. Что – Каллио так и не узнал.
Вопреки правилам, Каллио предоставил своему псу возможность обнюхать канавы, таким образом сам смог сосредоточиться на наблюдении за типом. Он засек время – прошло пятнадцать минут. Каллио подчеркнул, что время относительно. Если сгребать граблями листья во дворе, пятнадцать минут пролетят в один миг. Если те же пятнадцать минут смотреть по телевизору беседу о положительном отношении к беженцам, время покажется вечностью. В данном конкретном случае тип, который не имеет ни малейшего отношения к данному району, в течение пятнадцати минут наблюдал за чужой недвижимостью. И это, по мнению Каллио, действительно продолжительное время. Такой поступок не объяснишь внезапным желанием.
И это еще не все.
Когда Каллио пришел домой и сел на балконе, чтобы насладиться прелестью вечера, он вынужденно засвидетельствовал то, как тип с нижнего этажа швырнул окурком в подростков, игравших во дворе, а затем показал им средний палец.
Мы втроем так возбудились, что Леена решила сварить кофе.
Мне стало хорошо.
Наконец появилась целостность.
Наша кропотливая работа не пошла прахом. Теперь у нас в доме есть собрат по оружию, и уже никто не посмеет сказать, что мы делаем из мухи слона.
По мнению Каллио, дело осложняется тем, что закон не запрещает людям расхаживать по местности с биноклем и диктофоном. Тем не менее мы решили выяснить, как близко можно подходить к чужому строению, где-то же должна быть граница.
Я напомнил Каллио детали нового закона о курении. Там говорится, что курить разрешается в специально оборудованном месте, не ближе семи метров от общественного здания. Если закон о курении настолько подробен, наверняка и в законодательстве по обеспечению порядка найдется что-нибудь о том, как близко можно подходить к чужим домам и допустимо ли в принципе направлять бинокль на окна.
Нам стало ясно, что работы непочатый край.
Правда, теперь, когда Каллио принял нашу сторону, мы можем вздохнуть свободнее.
Мы договорились с Каллио о следующем: он продолжает наблюдение на местности, а Леена и я сосредоточимся на безобразиях, происходящих в нашем подъезде
Сын позвонил в агентство по продаже недвижимости. Они с женой хотят продать дом. А меня отправить в дом престарелых. Пугаются по мелочам. Ну упал пару раз возле почтового ящика, ну мотор барахлит, так сразу и хотят поместить под присмотр. Марта ушла. Сын думает, что я не справлюсь один. А за перелом ноги город мне еще заплатит. Песка пожалели.
Вот накину на плечи платок Марты и усядусь в подвале на ящике для картошки, если придут покупатели. В своем доме я могу хоть в подвале сидеть, кто мне запретит. Из своего дома я никуда не уйду. От русского брата я в свое время тикал, а эти – не дождутся.
Как Марту похоронил, сразу подумал, что один в этом доме не останусь.
Но потом, когда сын позвонил и предложил продать дом, я задумался, ну и куда отсюда. Здесь каждая вещь знает свое место. Тогда, в сорок восьмом, мы с Мартой решили, что мягкое кресло хорошо бы поставить вон у того окна: сидишь на нем, а в окно видать, кто идет. И стол прежний, четыре раза красили. И в каждой комнате свой запах.
Каждый раз сын с женой придут, принюхаются к подвалу, словно там чума завелась. Они из этого поколения чистюль, сырость на дух не переносят. Хотя в подвале, понятно, сырость. А сын говорит, здесь надо приборами замерять, чтобы зараз все выяснить. А я говорю, неча в моем подвале замерять, мой нос – вот вам и прибор.
Не хочется отдавать. Хотя сын говорит, что сейчас или никогда, а то скоро никто и не позарится. С этой фирмы придет какой-то мужик, а то обещали женщина. К счастью, она не придет. Не могу я больше смотреть на женщин, в башку черт-те что лезет, хотя куда мне. Все равно ни на что не годен.
Сегодня схожу к почтовому ящику и в бар. Сыграем с Рейно в покер на автомате. На десятку. При Марте-то я только на пять марок играл. И то она сердилась.
Правда, я один раз сотню выиграл, так она довольна была. Купил две пачки кофе, масла полкило и ветчины в нарезке. Я смеялся, когда Марта выясняла тайком, что за система в этой игре и тот ли это автомат у самых дверей.
Этот мужик придет ближе к вечеру. Пусть только слово скажет о доме плохое, я сам продам. Однажды по телевизору какой-то человек рассуждал о старых домах, так он назвал их минами замедленного действия. И эти люди живут в стране, которую я для них отвоевал.
Если этот скажет о моем доме плохо, выставлю его во двор. Я сумею.
Сын говорил, что, может быть, агентство потребуют проверки состояния. А то не решатся продавать.
Никаких проверок не будет. Я сам знаю, в каком он состоянии. Зло берет, все на память приходит, как строили. Как сообща заливали бетон, тогда и Рейно участвовал. Ну бетон застыл, потом уже на цоколь возводили каркас. А потом засыпали фундамент и настелили полы, набили стены опилками, вставили окна, казалось, все уже и готово. А кто-то сказал, мол, в недоделанном доме живут, но это нас не волновало, кто сразу досками мог обшить? И труба выдержала, хотя поначалу и сомневались. Обожженного-то кирпича с трудом на печь хватило. Я формы одолжил, сам вылепил кирпичи из бетона и следил, чтоб просохли как следует. Каждую доску, каждый гвоздь сам забил и обойными гвоздями картон к стене прилатал. Так что хрен сюда кто с прибором придет в подвале идиотничать.
Да и сам я могу его продать, если уж очень-то прижмет. Вон, сыну Рейно продам, тот вроде бы дом ищет. Или тому спортсмену, который как-то вечером тут с пробежки пыхтел. Дышал как паровоз и дом нахваливал. Спросил, не продается ли. Во народ, запросто так на чужой двор забредают, продай, и все тут. С протянутой рукой под окошком больше не стоят.
Невестка говорит, что прибраться бы перед тем, как человек с фирмы придет. А чего от этого поменяется? Я ж ничего не трогал тут после Марты. Вон, и шаль ее на том стуле. И фуфайка в прихожей на вешалке. Она собиралась в огород, упала в прихожей и лежит. Я сердце послушал, подушку под голову подложил, позвонил в «скорую». А они уже ничего не смогли поделать.
Может, я никуда отсюда не съеду. Я справлюсь. Марта успела показать, что и как делать в первую очередь. Словно догадывалась, что уйдет. Картошку сварю и рыбу приготовлю. А чего еще мне, простому мужику, надо-то? Траву не ем. Сладкое в магазине куплю. Сын с женой думают, я тут окочурюсь от голода. Они всегда приносят супы и каши, но во всей их стряпне эти чудные приправы, не понимают, что соли одной достаточно.
