В разгар веселья он предложил для всеобщего обозрения предмет своей мужской гордости — невообразимых размеров, в татуировке из синих и красных надписей на разных языках. Женщины воспылали желанием, но он поинтересовался, кто из них заплатит ему больше. Самая богатая предложила двадцать песо. Тогда он подал мысль устроить лотерею по десять песо за билет. Цена была несусветной, потому что женщина, пользовавшаяся наибольшим успехом, зарабатывала за ночь по восемь песо, тем не менее все согласились. Надписали имена на четырнадцати бумажках, бросили их в шляпу и стали тащить — каждая по одному билету. Когда в шляпе остались только две бумажки, посмотрели, чьи на них имена.
— Ещё по пять песо с носа, — сказал Хосе Аркадио двум счастливицам, — и я делю себя между вами.
На это он и жил. Шестьдесят пять раз ходил он матросом в кругосветное плавание с другими такими же отщепенцами, и женщины, которые в ту ночь легли с ним в постель в заведении Катарино, вывели его голым в залу для танцев показать всем, что каждый миллиметр его тела — с лица и со спины, от шеи и до пяток — покрыт татуировкой.
В семье Хосе Аркадио почти не общался. Днём он спал, а ночи проводил в квартале домов терпимости. В тех редких случаях, когда матери удавалось усадить его за семейный стол, он привлекал всеобщее внимание, особенно если начинал рассказывать про свои приключения в далёких странах. Он попал в кораблекрушение и две недели болтался на шлюпке в Японском море, питаясь телом своего товарища, сражённого солнечным ударом, — мясо, хорошо просолённое и провяленное на солнце, было жёстким и имело сладковатый вкус. В один безоблачный полдень экипаж корабля, на котором он плыл по Бенгальскому заливу, убил морского дракона, в животе чудовища оказались шлем, пряжки и оружие крестоносца. В Карибском море он видел призрак пиратского корабля Виктора Юга,[11] паруса его были разодраны в клочья ветрами смерти, реи и мачты источены морскими тараканами, корабль всё стремился вернуться на Гваделупу, но был обречён вечно сбиваться с курса. Урсула плакала тут же за столом, как будто перечитывала те долгожданные, но никогда не приходившие письма, в которых Хосе Аркадио сообщал о своих подвигах и приключениях. «А здесь у нас такой огромный дом, сынок, — вздыхала она. — И столько еды мы выбрасывали свиньям!» Но ей никак не удавалось осознать, что мальчик, уведённый цыганами, и есть этот самый дикарь, съедающий за обедом полпоросёнка и испускающий ветры такой силы, что от них цветы вянут. Нечто подобное испытывали и остальные. Амаранта не могла скрыть отвращения, которое вызывала у неё его привычка рыгать за столом. Аркадио, так никогда и не узнавший тайны своего происхождения, едва раскрывал рот, чтобы ответить на вопросы Хосе Аркадио, явно старавшегося завоевать расположение юноши. Аурелиано попытался оживить в памяти брата те времена, когда они спали в одной комнате, восстановить близость детских лет, но Хосе Аркадио забыл обо всём — морская жизнь перегрузила его память своими многочисленными событиями. Одна лишь Ребека была сражена наповал с первого взгляда. В тот вечер, когда Хосе Аркадио прошёл мимо дверей её спальни, она решила, что Пьетро Креспи всего-навсего расфранченный заморыш рядом с этим сверхсамцом, чьё вулканическое дыхание слышно в любом уголке дома. Под разными предлогами она искала встречи с ним. Как-то раз Хосе Аркадио с бесстыдным вниманием оглядел её тело и сказал: «Ты стала совсем женщиной, сестрёнка». Ребека потеряла всякую власть над собой. Начала есть землю и извёстку с такой же ненасытностью, как в былые дни, и так усердно сосала палец, что на нём образовался мозоль. Как-то раз её вырвало зелёной жидкостью с мёртвыми пиявками. Она не спала ночами, дрожа словно в лихорадке, сопротивляясь безумию, и до рассвета ждала той минуты, когда дом затрясётся, возвещая о приходе Хосе Аркадио. Однажды во время сиесты Ребека не выдержала и вошла к нему в комнату. Он лежал с открытыми глазами в одних кальсонах, вытянувшись в гамаке, подвешенном к балкам на толстых канатах, которыми привязывают лодки. Её поразило это огромное обнажённое тело, и она почувствовала желание отступить. «Простите, — извинилась она. — Я не знала, что вы здесь». Но сказала это тихим голосом, стараясь никого не разбудить. «Иди сюда», — позвал он. Ребека повиновалась. Она стояла возле гамака, вся в холодном поту, чувствуя, как внутри у неё всё сжимается, а Хосе Аркадио кончиками пальцев ласкал её щиколотки, потом икры, потом ляжки и шептал: «Ах, сестрёнка, ах, сестрёнка». Ей пришлось сделать над собой сверхъестественное усилие, чтобы не умереть, когда некая мощная сила, подобная урагану, но удивительно целенаправленная, подняла её за талию, в три взмаха сорвала с неё одежду и расплющила Ребеку, как маленькую пичужку. Едва успела она возблагодарить Бога за то, что родилась на этот свет, как уже потеряла сознание от невыносимой боли, непостижимо сопряжённой с наслаждением, барахтаясь в полной испарений трясине гамака, которая, как промокашка, впитала исторгнувшуюся из неё кровь.
Три дня спустя они обвенчались во время вечерней мессы. Накануне Хосе Аркадио отправился в магазин Пьетро Креспи. Итальянец давал урок игры на цитре, и Хосе Аркадио даже не отозвал его в сторону, чтобы сделать своё сообщение. «Я женюсь на Ребеке», — сказал он. Пьетро Креспи побледнел, передал цитру одному из учеников и объявил, что урок окончен. Когда они остались одни в помещении, набитом музыкальными инструментами и заводными игрушками, Пьетро Креспи сказал:
— Она ваша сестра.
— Неважно, — ответил Хосе Аркадио.
Пьетро Креспи вытер лоб надушенным лавандой платком.
— Это противно природе, — пояснил он, — и, кроме того, запрещено законом.
Хосе Аркадио был раздражён не столько доводами Пьетро Креспи, сколько его бледностью.
— Плевал я на природу, — заявил он. — Я рассказал вам всё, чтобы вы не беспокоили себя и не спрашивали ничего у Ребеки.
Но, заметив слёзы на глазах Пьетро Креспи, он смягчился.
— Ну, ну, — сказал он совсем другим тоном, — если всё дело в том, что вам семья полюбилась, так на вашу долю ещё остаётся Амаранта.
Хотя в своей воскресной проповеди падре Никанор объявил всем, что Хосе Аркадио и Ребека не являются братом и сестрой, Урсула никогда не простила им этого брака. Она расценила его как недопустимое отсутствие уважения и в тот же день, когда новобрачные вернулись из церкви, запретила им переступить порог её дома. Для неё они всё равно что умерли. Тогда молодожены сняли домик напротив кладбища и обосновались в нём, захватив с собой гамак Хосе Аркадио, на первых порах заменивший им всю мебель. В брачную ночь молодую укусил за ногу скорпион, притаившийся в её туфле. У Ребеки отнялся язык, но это не помешало супругам весьма шумно провести медовый месяц. Соседи пугались криков, которые будили весь квартал до восьми раз за ночь и до трёх раз за время сиесты, и молились, чтобы такая необузданная страсть не нарушила покой мёртвых. Один только Аурелиано проявил заботу о молодых супругах. Он купил им кое-какую мебель и давал деньги до тех пор, пока Хосе Аркадио не обрёл вновь чувство реальности и не занялся обработкой прилегающих к его дому пустошей. Что касается Амаранты, то она так и не смогла подавить в себе враждебность к Ребеке, хотя жизнь подарила ей удовлетворение, о котором она и не мечтала: по желанию Урсулы, не знавшей, как загладить случившийся позор, Пьетро Креспи продолжал обедать в их доме каждый вторник, спокойно и с достоинством перенося своё несчастье. В знак уважения к семье он сохранил чёрную ленту на шляпе и находил удовольствие в том, чтобы выказывать свою преданность Урсуле разными экзотическими подарками, вроде португальских сардин или турецкого варенья из розовых лепестков; однажды он преподнёс ей даже красивую манильскую шаль. Амаранта была к нему очень внимательна и ласкова. Угадывала его вкусы, срезала отпоровшиеся ниточки с манжет его рубашек, а ко дню рождения вышила его инициалы на дюжине носовых платков. По вторникам после обеда, когда она занималась рукоделием в галерее, он усердно развлекал её. В этой девушке, к которой Пьетро Креспи привык относиться как к ребёнку, он открыл для себя новые черты. Ей недоставало изящества, но зато она обладала редкой тонкостью чувств и скрытой нежностью. Никто уже не сомневался, что Пьетро Креспи сделает Амаранте предложение. И действительно, однажды во вторник он попросил её выйти за него замуж. Она не прервала своей работы. Дождалась, пока перестали гореть уши, придала своему голосу спокойную, уверенную, как у зрелого человека, интонацию.
— Разумеется, выйду, Креспи, — сказала она, — но когда мы получше узнаем друг друга. Спешка к добру не приводит.
Урсула совсем запуталась. Несмотря на своё уважение к Пьетро Креспи, она никак не могла разобраться, хорошо или дурно с точки зрения морали он поступил после длительной, закончившейся так скандально помолвки с Ребекой. В конце концов она приняла его сватовство как свершившийся факт — без всякой оценки, потому что никто не разделил с нею её сомнений. Глава семьи — Аурелиано — только увеличил смятение матери своим загадочным и категорическим заявлением:
