Николай Амосов - Мысли и сердце

А вдруг удастся? Заглянуть.

– Дима, остановись. Оксана, смотри. Кто-нибудь щупайте пульс. А ты не прекращай дыхание! Что - не знаешь?!

– Хорошие сокращения, около ста в минуту!

– Пульс есть!

Впрочем, это уже не нужно: видно, как сотрясается грудная клетка. Сердце заработало хорошо.

– Зрачки?

– Узкие. Они сразу сузились после массажа.

Ох! Этот вздох вырвался у всех. Лица просветлели, глаза другие. У меня внутри все дрожит, и в то же время по телу медленно расходится какая-то слабость. Вот-вот упаду.

– Дайте сесть. А ты слезай, что стоишь, как дурак.

Это Диме. Он все еще стоит на табуретке, выпрямившись над столом, длинный и нескладный.

Саша от меня снова ушел. Лежит какой-то человек без сознания. Чужой. И сам я совершенно пуст. Я знаю, что может случиться дальше, поэтому еще не радуюсь.

– Рассказывайте! Оксана, неотступно смотреть на экран.

– Нечего рассказывать. Все было хорошо, вот картина записей. Несколько раз открывал глаза. Начало восстанавливаться дыхание. Мы были спокойны. Оксана только отключилась, хотела переносить аппарат. Вдруг меня что-то как кольнуло. Я поднял у него веки - зрачки широкие. Заорал и сразу массаж. Тут все прибежали.

Мне бы раньше прийти. Несколько раз собирался и все не мог поднять свой зад.

Рассматриваю записи. Когда мы ушли, пульс был сто двадцать. Затем он медленно урежался, и в последний раз записано восемьдесят пять. Это было двадцать минут назад, примерно за десять минут до остановки.

Усталая злость и досада. Противно на всех глядеть. Противно даже ругаться. Ошибки, снова ошибки!

– Что же вы смотрели все? Ведь пульс урежался больше, чем это полагалось. Это значит - какое-то возбуждение вагуса[23]. Ты небось домой уйти торопилась. А вы рты пораскрывали, довольные, и небось трепались!

Молчание. Обижены.

Несправедливо. Мы все трепались. А потом я сидел и размышлял о высоких материях, читал эти, будь они неладны, записки. Не знал он, когда отдавал. Если бы я тут был, не пропустил бы. Уверен? Нет.

Нужно было ввести немного атропина, чтобы уменьшить возбудимость блуждающего нерва. Это мне так представляется, а может быть, все было сложнее. Чертовски сложная машина - человек, и как мы беспомощны перед ним. И ведь можно сделать гораздо больше уже сейчас. Привлечь технику.

Ладно, об этом после. Нужно помягче. Наверное, они сейчас думают: «Да пропади ты пропадом с этой клиникой! Работаешь как черт, душу вкладываешь и только ругань слышишь…» Смягчить. Хорошие ребята. Тоном ниже.

– Долго ли стояло сердце, как ты думаешь?

Дима с готовностью:

– Не знаю, но думаю, что очень мало. Может, минуту. Только что перед тем Оксана аппарат отключила.

Леня:

– Зрачки тут же сузились, сразу, как он начал массаж.

– Измерьте все показатели. Возьмите кровь на анализы. Оксана, как?

Смотрит на экран не отрываясь. Очень расстроена. Красная. Оценивает.

– Ничего. Но хуже, чем было. Сердцебиение - сто сорок в минуту.

– Это от адреналина. Пройдет.

Проходит минута-две, пока все измерили. Доложили - удовлетворительно.

Но это меня не очень радует. Хорошо, конечно, что живой. Пока живой. Однако, во-первых, я не знаю, сколько времени стояло сердце. Их рассказам плохо верю. Не врут, но просто трудно оценить. И каждый хочет все представить лучше. Это самозащита.

Если сердце стоит более пяти минут, кора мозга гибнет. А на что он нужен, Саша, без коры? Или даже с дефектами. Впрочем, они редки, я ни разу не видел. Но разные интеллекты. Печально.

Второе. Очень мало больных выжило после остановки сердца. Почти у всех удавалось запустить, но ненадолго. Оно потом останавливалось второй, третий раз. И навсегда. Но клапан хорошо держит, остановка была по типу рефлекторной, а не от слабости сердечной мышцы. Надежда слабая. Но есть.

– Открыл глаза!

Все довольны, но восторга уже нет. Опасность слишком велика. Один Дима откровенно сияет. Может быть, он допустил ошибку, но теперь все видят, что она исправлена. Почти. И что он в самом деле заметил вовремя остановку.

Нужно заводить контрольные аппараты, чтобы не зависеть от внимания людей. Какое внимание, когда Дима уже семь часов в напряжении?

Вот опять возможна смерть. Я же знаю - надежды мало. Но сердце работает хорошо - видишь, грудь сотрясается. Не знаю, не надо себя утешать. Это от адреналина. Шансов мало.

Ну и что же дальше? Полежишь на диване, выпьешь рюмку, поплачешь сухими слезами и снова? Доколе?

А куда же мне деться? Куда? Если брошу, не будет мне счастья все равно. Ведь это значит - струсить. Я не страдаю мелочным гонором, но как я могу отойти от всего этого, от этих людей, что так смотрят на меня? Ничего взамен хирургии я им предложить не могу. Годы не те, и голова слаба. Я не Саша. Саши уже не будет.

Смешно. Люди, книги внушили мне эти «программы поведения», «модели общественного долга», и они так крепко засели, что стали моей натурой, как инстинкты. Отступиться от них не могу. Я верю Саше, что все - одна механика, но для меня-то - это боль душевная, слезы.

Я не герой. Боюсь физической боли. Смерти - нет, а боли боюсь. Рисуешься, друг? Нет, не рисуюсь. Фрейд был, видимо, мелкий человек, если он считал инстинкты непобедимыми.

Хватит Фрейда, хватит этих теорий! Из-за них ты просидел в кабинете больше, чем можно. Он живой! Думай, как удержать жизнь. Удержать во что бы то ни стало.

Лихорадочно перебираю все в голове. Как в машине, только, наверное, намного хуже. Возбудимость блуждающего нерва уже понижена адреналином. Нужно усилить сердечные сокращения. Для этого есть средства:

– Введите АТФ и ланакордал. Проверьте после этого все показатели.

Девушки задвигались. Все делается быстро, четко. Приятно смотреть на хорошую работу. Тоже хорошую - если бы они сообразили все это раньше! А ты уверен, что сообразил бы? Нет. Не уверен. Но все же моя моделирующая установка лучше. Кушай на здоровье!

Теперь нам остается только одно - ждать, Оксана не отрываясь смотрит на свой экран. Дима или Леня через каждые пять минут измеряют кровяное давление. Подключили систему отсоса к дренажной трубке, по которой вытекает кровь из плевральной полости. До этого кровотечения не было, а теперь всего можно ждать: намяли грудь и сердце. Могут и швы ослабнуть. Особенно на этих заплатах. В ампулу сразу отошло кубиков сто пятьдесят, а потом стало капать частыми каплями - до шестидесяти в минуту. Это очень много.

– Переливайте кровь таким же темпом. Чтобы был баланс.

Вот и еще напасть. Что делать, если не прекратится? Раскрывать грудную клетку и проверять все швы? Это вообще опасно, а после случившегося - даже очень. Сейчас об этом даже говорить нельзя, так и жди, что остановка повторится. Пока нужно пустить весь арсенал кровоостанавливающих средств.

– Ребята, вливайте все, что полагается при кровотечении.

Сижу грустный. Такая тоска!

Никто не уходит, собралось человек десять врачей. А между тем уже больше семи часов вечера. И обедов у нас нет.

– Откройте окно! Душно! И чего вы все сидите? Шли бы домой.

Молчание.

Часто пишут о коммунистическом сознании, что оно уже почти есть. И, признаться, еще чаще посмеиваются: «Какое там!» Вот такой-то украл, тот словчил. И я не думаю, что это быстро. Но вот посмотришь иногда на своих врачей, и так делается тепло в груди. Зарплата небольшая. Приработков нет. У многих семьи. Наверное, хочется и в кино сходить, и с сынишкой поиграть. А он сидит тут до семи, до десяти вечера, до утра, не получая ни денег, ни отгула. На следующий день приходит как обычно, к началу. Никогда не слышал даже слова ропота. Конечно, иногда забываются, проморгают что-нибудь. «Оболтусы, болваны!» Как Степа сегодня. Интересно, ушел он домой? Да, я видел, сидел там. В шахматы часто играл с Сашей. Вот что с ним делать? Мальчик ведь тот умер по его вине несомненно, да и Онипко еще неизвестно как.

Да, о коммунизме. Был я в Америке, в клиниках. Врачи много работают - с утра до вечера. И мне кажется, больных жалеют. Как и у нас. А нет, не так. Не забуду - видел одну сцену. Сверху, вот так же - через фонарь. Кончилась операция с искусственным кровообращением - тяжелая, утомительная. Больной еще в операционной, чуть живой. И тут же, в углу, собрались хирурги, анестезиологи. Что-то говорят вполголоса и пишут на бумажке. Я спросил переводчика (хороший был парень), что они делают. Микрофон для переговоров не был выключен. Он подошел к самому репродуктору, послушал и говорит: «Деньги делят за операцию».

Так стало противно. Не хотелось больше на них смотреть. Сказал переводчику, не утерпел. Удивился: «А что, разве они их не честно заработали?» Что ответишь? Разве бы наши так могли? Нет, не зря прошло больше сорока лет. Правда, эффект мог бы быть и больше. Отходы велики.