Жаль, конечно, что Наташе его домашние не нравятся: «А потому, что им не надо света, – тебе-то я могу сказать?» – Ну, ничего, ничего. Оставит человек отца своего и мать свою… В один год родители сами его оставят: получив незадолго до смерти квартиру в Мытищах, умрут, – исподволь, под сурдинку – он почти не заметит их смерти – к Наташиному, Валиному и собственному удивлению.
А пока – дни ненужной свободы – Женя лежал на кровати, пытался сообразить: будет ли счастлив? Откуда у мамы идея, что непременно он должен быть счастлив? – апофеозы мало у кого получаются. Но если и не будет, то как-то по-особенному, по-своему… Перечитал Наташино письмо: «Наша близкость неотменима», – лучше всего, что он мог сочинить. Вот она сейчас проснется, увидит утренний свет, обрадуется сегодняшнему дню и жизни в нем. Станет причесываться, напевать, выберет платье. Подумал: это ведь и есть – «Всякое дыхание да хвалит Господа» и – едва хватило воздуха закончить фразу – благослови тебя Бог, родная!
1
Последнее ее целенаправленное действие было – оттолкнуть его, ударить. Видимо, она уже слабо понимала, что к чему. В сущности, он ее убил.
У матери была тяжелая стенокардия, и Сергей Ильич держал дома все необходимое, даже дефибриллятор. Жил так, годами: дежурил в реанимации сутки через двое, после дежурства спал, еще сутки слонялся по дому, читал в основном медицинское, по-русски, по-английски, ждал нового дежурства. Память не ухудшалась, рано пробуждаться становилось легче. Стареющий сын очень уже старой матери – она одна и составляла его семью, его дом, – он хотел от нее немногого: чтобы она не поддавалась старению. По изменениям в матери он замечал ход времени, оттого оно шло вдруг, рывками. Последний рывок произошел этим утром, когда у матери заболела грудь, спина – всё.
Действовал быстро: вызвал «скорую», снял кардиограмму – так и есть, инфаркт, – аспирин, наркотики, – что же, не растворять тромб, оттого что восемьдесят четыре? – нет такого, – и ввел тромболитик. О расслаивании аорты не подумал, а между тем внутренняя выстилка ее надорвалась, и в новом, ложном, канале стала скапливаться кровь.
Смерть произошла в «скорой». Еще когда мать положили в машину, Сергей Ильич снова послушал сердце, услышал новый шум и уже все понял. Если бы не его тромболитик, был бы шанс, маленький, конечно, кто возьмется оперировать старуху? – но он бы добился. А теперь – сгусток не образовывался, кровь все прибывала, давление на стенку аорты росло, и она не выдержала, разорвалась.
– Так они и умирают, – сказал неопрятный парень со «скорой». Кто это «они»? Вообще-то надо было вызывать милицию – смерть не дома и не в больнице, – но поступили по-человечески: завезли маму в приемное отделение и все оформили как надо. Лишний покойник никому не нужен, но для Сергея Ильича – не жалко.
– Слушай, Сергей Ильич. – Эдик звал его почему-то вот так, по-партийному. Еще «старик», «старичок», а в случае веселья – Престариум, по имени популярного препарата. – Жалко Любовь Константиновну, но кто мог знать? Ты все сделал по правилам. Восемьдесят четыре все-таки. У меня вот однокурсника в Чикаго судили, тоже за тромболитики при расслаивании, оправдали.
– Ага, судили… – бормотал Сергей Ильич. – Значит, правила говно. Прости, я не соображаю. Ладно, всё. – Эдик был его единственным товарищем – почти ровесник, они вместе дежурили, с остальными не выходило: Сергей Ильич был нервен, легко начинал кричать. Деньги, фирмы, откаты – место всей этой нежити за пределами реанимации, на кафедре, где угодно. Про служение не говорилось и не думалось, но он понимал свою работу именно так – действовать по науке, а если устал – ну что же, надо не уставать. Ждал того же от всех, с кем работал, – от врачей, медсестер, когда-то и от больных.
Вскрытия удалось избежать, о похоронах и прочем позаботился Эдик. Отпевания не заказывали – Сергей Ильич с матерью считали себя атеистами: теперь, когда все церковное стало модным, оно было противно вдвойне. Поминок тоже устраивать не стали, языческая гадость. «Почему языческая? – спрашивал Эдик. – Народная. Хотя – одно и то же». Посидели на кафедре, профессор с женой проявили деликатность, ушли.
Говорить было не о чем и не с кем. Он крепко выпил. На место преступления, домой, возвращаться казалось немыслимым.
2
Кафедрой распоряжались «шефья»: заведующий – первый профессор, гордый и глупый, и второй профессор – его жена. Жена была жаднее и сообразительнее мужа. Вклад их в медицину не исчерпывался практической работой, они писали книги. С опозданием в несколько лет эти книги повторяли то, что можно найти в любом американском учебнике, но имелась в них своя изюминка – эпиграфы. Главу «Внезапная смерть» открывал Пушкин (Ужасный век, ужасные сердца), «Реанимацию» – Ахматова (Теперь ты понял, отчего мое /Не бьется сердце под твоей рукою), «Пересадку сердца» – Блок (Да что – давно уж сердце вынуто!). Только эпиграфы – всегда со словом «сердце» – и запоминались.
Кафедра была по московским меркам хорошей. Редкие безобразия случались в основном из-за простодушного профессорского тщеславия: среди части интеллигенции муж считался блестящим диагностом, и когда результаты обследования не совпадали с его предсказаниями, заключения подделывали. Сергея Ильича ни в чем таком участвовать не заставляли: профессор еще в молодости ходил к нему на дежурства и учителя не обижал. Если что, выручал Эдик. А все-таки Сергей Ильич чувствовал: шефьям без него будет легче. То же чувствовал на кафедре каждый: тех, кто ушел, объявляли балластом. Требование веры распространялось и на больных: решил лечиться в другом месте – значит, дурак, алкоголик.
Сергей Ильич не ушел домой после поминок: проснулся, пошел смотреть какого-то мужика, все через боль, говорить не мог, руками сделать тоже ничего не мог. Эдик справлялся сам, а его снова уговорил выпить. Он поддался, никогда раньше такого не было, но и мать всегда была жива.
Зашел шеф, все оглядел, Сергей Ильич вдруг наговорил ему гадостей, тот пожал плечами, ушел. «Всё, Эдик, всё», – только и повторял Сергей Ильич по дороге домой.
Дома его ждал сын, он совсем забыл о нем, зачем тот приехал? Похороны бабушки, ну да. Кое-какая биография у Сергея Ильича все же имелась. Вот, Илья, сын от первого брака, – так говорили, хотя никакого второго брака не существовало, да и первого по-настоящему не было.
Илья жил где-то в Бельгии, преподавал, славистика-лингвистика, что-то такое, да еще на фламандском. Знал то ли двадцать, то ли тридцать языков, блестящие способности, да только ничего у него не вышло. В свое время Илья очень глупо продал своего учителя, большую знаменитость: осудил его публично за статьи в западных журналах, но время было уже не то, середина восьмидесятых. Учитель простил, другие нет, академический мир маленький, пришлось уехать, очень глупо.
Они почти не виделись, и не хотел Сергей Ильич являться сыну в жалком виде, но Илья все понял: и про работу, и вообще про все. Отец с сыном, едва знакомые, много молчали – порознь: Сергей Ильич – про странное свое сиротство, Илья – неизвестно про что. Перед отъездом подарил отцу карманный компьютер, он поместил в него то, что сам любил больше всего на свете, – русскую поэзию, все вместе, подряд – Анненский, Ахматова, Багрицкий, Баратынский, Блок… и так до Ходасевича и Цветаевой: читай, папа, лучше ничего нет.
3
Выпивал каждый день, обычно один, изредка с Эдиком. Эдик приезжал на машине, смотрел и слушал, не пил. Пробовал развлечь и быстро истощался: сколько можно жалеть шестидесятидвухлетнего сироту?
– Каждая жизнь заканчивается крахом. Эдик, кто это сказал? Ну да, люди выходят на пенсию, ловят рыбу. А я, понимаешь, привык к деятельности. Илья вот предлагает стихи читать.
– Слушай, тут такую штуку обнаружили, я тебе ссылку пошлю. Помнишь, у нас тетки бывали с передними инфарктами, у которых все потом проходило? – и Эдик рассказал о недавнем открытии: новая болезнь, «такоцубо», по-японски – бутылка для ловли осьминогов. Болеют старушки после сильного душевного потрясения. Еще месяц назад Сергей Ильич очень бы заинтересовался, но теперь сказал:
– Ладно, Эдик. Слишком поздно. – Формула была найдена.
О чем говорить с таким человеком? Спросил Сергея Ильича, что он помнит о маме, самое раннее.
– Ну, хорошо. Я лежу в больнице, мне лет, наверное, пять – отравился таблетками. Как говорили, сутки был без сознания. Прихожу в себя и слышу: за перегородкой или, не знаю, за дверью врач предлагает маме пройти на меня посмотреть. Мама отказывается и скоро уходит. Вот и все. Твоя мама отказалась бы на тебя посмотреть?
Разбирать ее вещи и письма он пока не хотел. Почему она тогда не зашла?
Дома было нехорошо, дома получалось только пить. И он стал ездить на кладбище – с утра, как на новую работу. Вытирал пыль, садился на скамейку, доставал маленький компьютер и пробовал увлечься стихами.
