Он открывает калитку, ступеньки ведут к морю, вдоль реки, по которой плавают лебеди, на корягах чернеют черепахи, так рано, что еще невидимые, не развалившиеся на облака небеса белесой толщей смыкаются с морем – словно впереди стена и дальше идти некуда, но идешь и идешь, оказывается – в пустоту, качаются розовые цветы, идешь мимо лежаков, мимо сосны, на которую после полудня забирается ящерица и замирает, сливаясь с корой, под постоянное, как прибой, говорение птенцов, мимо островка, где, склеив руки перед грудью, стоит утреннее чучело любительницы йоги, здороваясь с пожилой парой в белых халатах. Он – опрятно расчесан и похож на английское состоятельное лицо, навязанное кинематографом, ступает равномерно и бодро, хотя уже и согнуто, не сдерживая размаха рук, но с какой-то ветхостью, словно внутри что-то булькает и пересыпается. Она – со сморщенным лицом, похожая на сгоревшую спичку, держит руки на животе и ступает чуть шире, чтобы идти в ногу. И видно: идут они так уже несколько десятилетий и все места похуже и много хуже – прошли точно так же.
Он выходит на пляж, ноги спящего матроса-спасателя торчат с вышки, из камышовых хижин массажисток доносятся сырые, резкие удары в телесную массу, в таверне накрывают к завтраку, дочь хозяина машет ему рукой – как всегда? – и на четыре части режет каравай; весь день, дотемна, когда официанты, пряча огонь в ладонях, пойдут от столика к столику, зажигая свечи, он не делает ничего, только смотрит: как бессмысленно ходят вдоль моря одинокие мужчины, одинокие женщины, счастливые пары (держатся за руки), счастливые пары с пытливыми детьми (приходится возвращаться или спешить вперед, чтобы скорее, скорей рассмотреть…), как немецкие родители строят песчаные города (русские так не могут): башни, ворота, мосты и подземные ходы; как, покачиваясь, уплывают к буйкам тела, распластанные на матрасах, вереницей, словно паводок размыл где-то кладбище; он ничем не отличается, кроме одного – ему не нужно будет фотографироваться, чтобы удержать что-то в памяти, он останется, когда все они, кого он видел здесь каждое лето.
Девочка со сломанной в аквапарке рукой.
Женщина, наступившая на морского ежа, – стопа замотана кульком.
Мужчина с сожженной спиной – купается в майке.
Одинокая и веселая девушка, бодрая и целеустремленная, словно приехала на работу, и с каждым днем всё менее веселая и всё более целеустремленная.
Пожилая европейская пара, усыновившая симпатичного и ласкового чернокожего.
Молодые жены из категории «вот что может получиться из расторопной секретарши, если она не будет зевать», и рядом с ними – пожилые мужья, растерянно бегающие за годовалыми наследниками и напряженно (чуть в сторонке) разговаривающие по скайпу со старшими детьми, стараясь использовать выражения и шутки из молодежных сериалов.
Это они все – будут фотографироваться, напиваться в последний вечер, бросать монетки, удивляться: «Быстро прошло», – и покатят чемоданы, вздыхая, к стоянке такси, и поедут в аэропорт молча, в раздумьях, почему почти всю жизнь мы живем не там, где бываем счастливы, о том, что такое счастье и что такое жизнь.
А он останется дома.
Дождь – он подставил ладонь. Но очень тепло. Душный, удивительно теплый воздух, о чем-то напоминавший ему. С улыбкой он оглядывался на зеленые поля и деревья.
– Такая будет зима, – пояснил таксист, – или еще теплее.
Таксист – седеющие космы на затылке. Таксист легко пересекал двойную сплошную и крестился забинтованной в обрубок рукой на все встречные кресты – машину вел одной левой. Ловко вильнул и переехал посверкивающую змею, приподнявшую острую голову.
– Опасная? – он не сообразил, как сказать «ядовитая».
Таксист пожал плечами: откуда мне знать.
– Есть змеи?
– Полно. И вот такие, – таксист показал толщину забинтованной руки, – вчера на террасе гадюку убил. А из спальни двух скорпионов вынес.
– Я думал, змеи уже спят.
– Не все. Позже. Но такие, – таксист опять показал руку, – не опасные. Кусают маленькие, полосатые. Но не до смерти.
Выехали из дождя, справа в дымке лежало огромное озеро, они обгоняли фуры с болгарскими и турецкими номерами, их обгоняли мотоциклисты с коленками, обернутыми клеенкой – от брызг.
Таксист часто поминал Бога.
Греческого Бога звали Евросоюз, он управлял всем.
– Плохо пахнет. Здесь люди свиней держат. Евросоюз не разрешает держать свиней ближе двухсот метров от жилья… Хороший автобан? На деньги Евросоюза построили. Опять дорожает электричество – Евросоюз требует. Видишь? – таксист показал на каменный акведук. – Восстановили, Евросоюз приказал.
– Кризис у вас?
Таксист сгорбился, словно его пнули в спину:
– Обидели весь народ. Словно мы ребенок, а Евросоюз нас с ложечки кормил: на, на, покушай! Это всё немцы!
– Вам бы туристов. Вон сколько в Турцию ездят…
– Турки?! Турки русским в еду плюют. Это все знают! К ним почему едут? Потому, что турки туристам задницу лижут! А грек задницу лизать не будет. Мы и так хорошо живем! Поэтому, – раскалялся таксист, – к нам все и едут. И нищие болгары. Арабы. И албанцы – эти вообще дикие, под деревьями спят. Армяне – скользкие все такие. Любого армянина спросишь: зачем ты сюда? А у меня бабушка гречанка. У всех, представляешь, – бабушка! И ваши – понтийские греки…
– Из Грузии.
– Наркотики, криминал – всё от ваших пошло! Мы до них спали, не закрываясь. Нет, надо уезжать. Мой брат в Лондоне, объекты строит. Говорит: ни за что не вернусь, разве у вас жизнь – в Лондон надо! Ты что приехал не в сезон?
– Хочу дом купить.
– В отпуск приезжать? У меня друг русский – Славик, начальник в каком-то городе, ну, типа дорожной полиции, он – три! – мезонета купил.
– Хочу здесь жить.
– Зачем?
– Чтобы стать самим собой.
Таксист недовольно помолчал, но не стал переспрашивать:
– Не покупай. Потом не продашь. В нашем городе – десять тысяч! – квартир стоят нераспроданные. Все брали кредиты Евросоюза, все строили… Через год всё будет еще в два раза дешевле. – Приехали. – Вот деревня Афари, напротив димархии – мэрии, так? Сто двадцать евро, – так здесь говорят – «еврО».
Он отсчитал «еврО»:
– А как называют русских греков?
– Руссо понти.
– То есть я в деревне буду «руссо понти»?
– Нет, ты будешь «ксенос».
– А что это?
– Иностранец, – с такой осторожностью расправил меж пальцев двадцатку чаевых, словно впервые увидел бумажные деньги; поманил: нагнись сюда: – Все тебя здесь будут обманывать. Не покупай дом. Сделай пробный год, сними квартиру.
– У меня нет года, – и протянул еще десятку, словно подкармливал банкомат или быстро прожевывающего зверька.
Таксист плаксиво заулыбался, показывая «да что ж ты со мной творишь», но десятку выхватил, подрагивая от восторга:
– Ты не сможешь. Это немцы так могут. Спрячутся за забор, и чтоб вокруг никого. Русские так не могут, – взял еще десятку, растаяв в дрожащее ласковое масло, хватал за руки. – Брат, в любое время приезжай, у меня дом большой, мы – такие, что всем рады! Веселые! Добрые! Да, мы – как русские, брат! – поднятые руки таксиста танцующе затрепетали. – Да ты молодец!
Он бросил в таксиста еще десятку и зашел в кофейню напротив димархии, хотя таксист запел и вылез танцевать, чтобы позабавить лучшего друга.
В кофейне сидели старики и пожилые, напряженно глядя сквозь окно на улицу – перед собой и немного вверх, словно ожидая комету. Не шевелясь. Как подслеповатые подземные зверьки, вылезшие в полдень на меловой откос, чтобы погреться и высушить шкурки. Двое сидели в шапках. Двое перебирали четки, в нужное время подбрасывая их с резким костяным щелчком. В углу телевизор показывал, как взбесившиеся слоны топчут людей.
К нему подошла старуха, похожая на ходячую шубу, на грифа с отрубленными крыльями: принести что-нибудь?
– Кофе, – он добавил по-русски, – греческий кофе.
Старуха покачала головой: такого нет; перечислила всё, что может:
– Латте, капучино, фраппе, эллинико.
– Эллинико.
– Щугар?
– Но.
Но старуха не останавливалась, функция «слушать» активируется после полного воспроизведения «говорить»:
– Или «но щугар»?
– Но щугар.
С кофе старуха принесла стакан воды – набрала из-под крана. Раньше он думал: откуда они берут столько воды? Чайниками ставят на столы. Так вот.
Риелтор опоздала. На час, и без «простите». На сайте он рассматривал фотографию красивой девчонки лет сорока: светлые волосы зачесаны, насмешливые губы, готовые сказать, и много солнца за спиной – приехала тяжело ступающая баба с крашеной белой копной и дряблой шеей, и столько колец на руках, словно пальцы вдеты в золотые пружины. На толстой маске из красок, закрывавшей лицо, как чужой, располагался черный набор для зрения: глаза и брови. Когда она раскрывала глаза пошире, наклеенные ресницы касались бровей. Он постеснялся спросить: это я вам писал? Складывал высоту каблука и платформы – сантиметров восемнадцать.
