Марик не обиделся. Говорит:
— У меня тоже был случай. Я одному заказчику, который учил меня, как обращаться с его часами и куда какое колесико пристраивать, швырнул в лицо часовой корпус вместе с детальками. А там много чего острого и колючего. Ничего. Бывает. Хороший парень. Взрывной.
В шестнадцать лет Мишенька получил паспорт. Национальность — украинец. По отцу. Со мной он не обсуждал. И что обсуждать. Мишенька показал мне документ, когда я попросила. Я уважительно перелистала все странички.
— Поздравляю, Мишенька. Ты теперь взрослый.
Он кивнул и четко сказал:
— Ты не думай, я записался украинцем, чтобы с дураками не связываться. Не обижайся, мама, я не тебя имею в виду.
Я и не думала. А Мишенька, оказывается, очень даже размышлял.
В остальном: «Да, мама», «Нет, мама». И больше ни слова. Обязанности по дому Мишенька выполнял образцово. И мусор вынесет, и в магазин сходит.
До садикового возраста Эллочка была дома. А в четыре годика отдали ее в садик. Мишенька как раз учился в восьмом классе.
С мамой мы изредка обменивались письмами.
Но вот в 67-м, как раз перед Новым, 68-м годом, пришла ужасная весть. Тяжело заболел Гиля.
Все время я посылала деньги в виде материальной помощи, но на сей раз мама просила о другом. Было бы хорошо, если бы приехал Миша, хоть на пару дней. Гиля бредит внуком и молит, чтобы Мишенька появился перед ним хоть на секундочку.
Врачи поставили непоправимый диагноз. Впереди Гилю ждали мучения и медленное угасание. Руки его уже совершенно не слушались, ходит еле-еле и даже не добирается до туалета во двор. В основном под себя. Мама терпела-терпела, но в данный момент поняла, что ждать нечего. Пока он в относительном сознании, надо с ним прощаться.
Меня мама не приглашала. Звала Мишу. Но я как мать не имела права отпустить юношу одного. Свидание с тяжелобольным человеком — слишком серьезное испытание.
Мы поехали с Мишей вместе. Выбрались в пятницу вечерним поездом, чтобы вернуться во вторник. Я не раскрыла ему всей удручающей ситуации, а намекнула, что дело безнадежное.
На поезде мы доехали до Киева. Потом взяли такси до Остра.
Явились поздно вечером.
Мама встретила нас со слезами.
Обстановка следующая: Гиля совсем плохой. Фима чувствует себя без изменений в голове, но в остальном практически здоров. Мама ходит за ним и за Гилей. Блюма нашла хорошую работу — уборщицей в столовой — и среди дня может прибегать и помогать.
Беседовали в большой комнате, где, как и когда-то, стояли два спальных места. Одно — мамы и Гили — большая кровать с шишками на спинках, и Мишенькин топчанчик. Теперь на топчанчике кое-как спала мама. На кровати — Гиля один.
Мама говорила при нем, не стесняясь. Это показало мне всю глубину ее горестного отчаяния.
Я подумала, как же Мишенька размещается во время своих летних приездов на топчане? Наверное, подставляет табуретку.
Стояла морозная зима. В доме было тепло. Печку топила Блюма — суетилась тут же, но молча, как домработница. Причем я сразу заподозрила в ее поведении какую-то нарочность. Дверь в их с Фимой каморку была открыта, чтобы циркулировало тепло, и оттуда слышался храп Фимы. Блюма несколько раз ходила переворачивать его на бок, чтобы не храпел, но безуспешно.
На стуле возле Гили лежали лекарства, порошки в белых пергаментных фантиках, микстуры и прочее, что положено в подобных случаях.
Мама махнула рукой:
— Вот. Столько грошей тратим. Без толка. Да что гроши. Вэйзмир. Отпустили бы его на тот свет. Он сам просит. Просит и просит. Просит и просит. Вэйзмир.
Мама плакала и не смотрела в Гилину сторону. Он иногда открывал глаза, вглядывался, вглядывался. И в какую-то минуту, кажется, узнал Мишу и замычал.
Мама пожаловалась, что Гиля сильно ждал Мишеньку и просил, что если потеряет дар речи к его приезду, передать Мише одно напутственное слово, Миша поймет.
Я спросила, что за слово. Мама сказала: лехаим. Хоть Гиля просил передать не при свидетелях, а лично с глазу на глаз. Значит, вроде пароля. Я тогда подумала, что Гилечка никак не желал расставаться со славным партизанским прошлым.
Миша низко опустил голову, и слезы полились из его глаз.
Потом подошел близко к Гиле.
Гиля закивал головой, как мог, еле-еле.
Миша сжал его руку и тут же отошел обратно.
Мама бросилась к кровати, стала успокаивать Гилю, чтобы он не расстраивался, что надо менять простыню. Они с Блюмой поменяли простыню, обмыли Гилю. Он вроде заснул.
Мы с Мишей легли на полу.
Рано утром с мамой пошли на базар, чтобы сделать значительный продуктовый запас. Я привезла деньги и хотела сама выбрать качественное питание для больного и всех с ним. Взяли санки, старые-старые, еще довоенные, Гилиных детей.
Миша и Фима спали. Блюма вместе с нами вышла из дома на работу.
Мы отсутствовали с мамой — дорога плюс базар — часа два. А снег падал и падал.
Когда мы пришли домой, Гиля был уже мертвый. На лице его играла застывшая улыбка.
Я сразу заметила, что подушки под его головой лежат иначе, чем раньше. Совсем иначе. И сам он лежит вроде с сильно повернутой в сторону шеей, как будто ее повернули силой. А одна подушечка, думка, вообще под кроватью. Скинута. А ведь Гиля уже много дней не шевелился, лежал колодой.
Мы переглянулись с мамой без лишних слов.
Сразу за нами пришла Блюма. Фима еще спал под действием своих успокоительных лекарств.
Миша был совсем одетый-умытый, бледнее Гили. Глаза его запали, в черных кругах. Мишенька сидел за столом и играл в дорожные шашки на маленькой намагниченной доске. Каждая шашечка отрывалась с трудом, но легко прикипала к новому месту.
Мы все молчали и переводили взгляд с Гили на Мишу.
Миша первый нарушил тишину:
— Гиля Мельник умер.
Только потом начался женский плач. Фима понял что-то страшное и тоже заплакал со сна. Я зарыдала от жалости, растерянности и неизвестности, которая накрыла меня с ног до головы.
Миша довел партию до конца, аккуратно собрал шашки и захлопнул коробочку.
Послали телеграмму Лазарю. Он приехал вместе с Хасей за час до похорон. Со мной они демонстративно не разговаривали, но Хася сделала исключение на минуту и вывалила на меня наболевшее за десять лет.
Из встречи с ними я вынесла главную мысль обвинения: я довела Фиму, бросила сына на произвол с третьим мужем, сама нигде не работаю и люблю только себя, свою фигуру и свое лицо.
Но сейчас не об этом.
Миша вел себя мужественно. Утешал Фаню и Блюму. Опекал Фиму.
Похоронили Гилю на старом еврейском кладбище. Неожиданно для меня молитву прочитал Миша. Мама, Блюма и Фима повторяли за ним. Миша торжественно раскачивался взад-вперед, как будто читал кадиш всю жизнь без перерыва. И никто не удивился. Кроме меня.
В поезде мы молчали. Миша смотрел в окно. Он только сказал:
— Летом поеду в Киев. К отцу. Потом к бабушке.
Я не перечила, хоть лето предназначалось для подготовки к экзаменам в институт. Как я думала и считала.
Причем надо отметить, что Миша не спросил у меня, по какому адресу надо ехать к Мирославу в Киев. Я поняла, что он знал без меня. И, может быть, бывал летом без моего ведома. Теперь из Остра ходит автобус, и попуток хоть отбавляй. Не говоря про речной транспорт.
Больше мы к вопросу не возвращались.
Дома я закрутилась. Эллочка в садике часто болела и больше сидела со мной дома. Моя мечта пойти работать по специальности снова не могла осуществиться.
Я выписывала «Учительскую газету», «Литературную газету», журнал «Советский экран», другие важные на тот момент издания. Находилась в курсе проблем страны и мира. Ни на минуту внутренне не замыкалась в тесном семейном кругу. Марику это нравилось. Он и сам любил читать литературу, смотреть телевизор. Особенно КВН. Несмотря на то что плохо чувствовал юмор.
По возможности мы ходили гулять не слишком далеко — чтобы пешком — в Нескучный сад, с Мариком и с Эллочкой. Гуляли на воздухе, сидели на скамейке возле самой воды Москвы-реки.
Мишенька после возвращения из Остра живо заинтересовался занятиями Марика. Марик был счастлив таким поворотом. Объяснял, показывал, доверял некоторые операции с первой минуты Мишенькиного интереса. Говорил, что Миша очень способный в часовом направлении.
Мишенька просиживал над интересными случаями ночи напролет. У Марика в его комнате образовалась с самого первого нашего дня проживания мастерская, он всегда закрывал дверь, чтобы Эллочка туда не проникла и не схватила что-нибудь опасное. И не произошло ни одного несчастного случая, что вообще-то редкость, когда в доме маленький ребенок.
Миша же тащил часы на кухню и там занимался починкой. Эллочка в возрасте даже шести лет проявляла ужасающее легкомыслие. Это, конечно, понятно. Она у меня не сходила с рук, я сдувала с нее каждую пылинку и буквально следила за каждым ее шажком. Взросление проходило медленно, и понятие опасности застилалось уверенностью, что мама оградит во что бы то ни стало.
