Дженнифер Доннелли - Революция

Я слышу, как Реми говорит официанту:

— Да всем по барабану, как она играет. Посетителям вообще плевать на талантливых девиц. Им нужны смазливые и с большими сиськами.

— Я их в следующий раз пристегну, — отвечаю я. Реми меня не слышит.

— Не бери в голову, — говорит Жюль. — Он всегда такой.

— Вот почему всем по фигу сиськи Джека Уайта[30]?

— Забей. Главное — еда. Тут сегодня жаркое, я его чую.

Мы проходим мимо оцинкованной барной стойки и поднимаемся на тесную сцену. Зал крохотный. Микрофона нет. Колонок тоже. Ничего нет.

Я натягиваю новую струну, настраиваюсь, и мы начинаем играть. Поначалу идет неважно, но потом наши руки оттаивают и становится лучше. Жюль поет, я подпеваю. Получается недурно, но все равно никто не обращает на нас внимания. Я наблюдаю за Реми, который курсирует по залу. Он хмурится. Потом подходит к нам и говорит:

— Давайте что-нибудь грустное. Люди больше бухают, когда грустят.

Мы играем Джеффа Бакли, потом Саймона и Гарфункеля, потом другие печальные песни, и так, наверное, целый час, пока Реми не подзывает нас к бару. Нас ждут две миски жаркого с мясом и корзинка со свежим хлебом.

Жюль подмигивает мне.

— Я же обещал, что нас накормят.

Жаркое бесподобно. Это не просто вкусно — это спасение, которое возвращает к жизни не хуже переливания крови.

— Жюль, это обалденно. Спасибо, что привел меня, — говорю я, не отрываясь от еды.

Он собирается что-то ответить, но тут подходит еще один парень, отбирает у Жюля ложку и начинает есть из его тарелки. Я немного напрягаюсь, но потом они чмокают друг друга в щеку.

— Это Виржиль, — сообщает Жюль. — Виржиль, это Анди. Я подобрал ее у Эйфелевой башни. Она круто играет.

— Тогда фигли она делает с тобой? — спрашивает Виржиль.

Он поворачивается ко мне, и… ух. Какой он классный. Черт. Ну очень классный. Высокий и гибкий, с дредами, как у Лила Уэйна, и с маленькой треугольной бородкой под нижней губой. У него скуластое лицо, светло-коричневая кожа и теплые глаза цвета кофе. Он подтягивает к себе барный стул и садится рядом с Жюлем.

— Как тебя занесло-то сюда? В каты вечером пойдем? — спрашивает Жюль.

— Не, мне работать надо. Пришел вот тебя послушать.

— Что такое каты? — спрашиваю я.

— Катакомбы, — объясняет Жюль. — Виржиль у нас настоящий катафил.

Я знаю, что такое катакомбы, но про катафилов первый раз слышу.

— Звучит слегка противозаконно.

— Это на всю катушку противозаконно, — кивает Виржиль. — Мы лезем ночью в закрытые туннели, ищем новые пещеры, наносим все это на карту. Там опасно, конечно, но только если плохо ориентируешься. А вообще дико прикольно.

— Темные туннели и мертвецы, — говорю я. — Да, позитивчик.

— Когда у тебя смена? — спрашивает Жюль.

— В полночь, — отвечает Виржиль. Он рассказывает, что приехал в город пораньше. На отшибе, где он живет, опять беспорядки — какие-то местные сцепились с полицейскими, и он решил свалить до темноты, пока кто-нибудь не добрался до его тачки.

Оказывается, он работает таксистом и живет с родителями в муниципальном комплексе — в банлье Клишису-Буа. Это такой пригород, полтора десятка километров от центра города. Я слышала про Клиши. Злачное место, как и другие банлье. Пару лет назад двое молодых парней погибли там в разборках с полицией, и после этого начались беспорядки, которые длились много дней.

— Я думала, у вас там поутихло, — говорю я.

— У нас никогда не утихнет, — отвечает он и меняет тему: — Ты сама-то откуда?

— Из Бруклина.

Его глаза загораются.

— А ты знаешь Джея-Зи?

— Нет. Мы с Джеем, мягко говоря, из разных тусовок. А что? Ты рэппер, что ли?

— Да я гений хип-хопа, — отвечает он.

— Два притопа, три прихлопа, — смеется Жюль.

Виржиль отмахивается от него.

— Сочиняю всякое, — поясняет он. — Смешиваю жанры. Хип-хоп, этника, фанк, регги. Все, до чего дотянусь.

— Пишешься? — спрашиваю я.

Он качает головой.

— Не. Хочу открыть собственный лейбл.

Жюль снова ржет.

— Еще бы. Ты же на фиг не сдался коммерческим.

Виржиль не обращает на него внимания.

— Короче, у меня будет свой лейбл, а потом я открою свой клуб. А потом сеть кабаков. И линейку модных шмоток хочу выпустить.

— Как скромно, — говорю я. — По-моему, надо метить выше. Собственная авиакомпания, баскетбольная команда, телеканал. А если хочешь тусить с Джеем, то нужен еще собственный особняк в Нью-Йорке.

— Точно, пригодится, — соглашается Виржиль. — Как-нибудь прикуплю. Заранее приглашаю в гости! — Затем он кивает на Жюля: — Он тоже там будет. Парковать мои тачки.

Я смеюсь. Смех получается каким-то ржавым, как суставы Железного Дровосека, когда Дороти их еще не смазала.

— А сочиняешь — на французском или на английском?

Он усмехается.

— Ты много французских хип-хоперов знаешь?

— Ну, Джоуи Старр…

— А еще?

— Хмм…

— Вот-вот. Так что, пока Лил Уэйн не начнет читать рэп на французском, я буду читать на английском.

Потом он спрашивает, видела ли я «Тим Робеспьер», «Фишер-спунер», «Спуки Гоуст» и кучу других странных бруклинских команд, о которых в самом Бруклине никто и не слышал.

— «Фишерспунер»? — переспрашиваю я и опять смеюсь. — Где ты их вообще откопал?

— Он знает все, что кто-либо когда-либо написал, — комментирует Жюль. — Ты бы видела его комнату. От пола до потолка забита дисками. У него там такое попадается!.. Какие-то охотничьи напевы из Сомали, песнопения карпатских монахов, цирковая музыка двадцатых годов, рагга, зук… Духовые оркестры из Теннесси. Короче, там все!

— Зачем тебе это? — спрашиваю я, и мне в самом деле интересно.

Виржиль пожимает плечами.

— Ищу вдохновение.

— Хочет написать идеальную песню, — вклинивается Жюль.

— Ну да. Хочу.

— Чтобы в ней отражался весь мир с его добром и злом и красотой и болью, — ерничает Жюль.

— Праздники, кладбища, кофе и кровь. Кости и розы, дерьмо и любовь, — начитывает Виржиль.

— Банки, помойки, кастеты и шприц — несколько сердцу любезных вещиц, — подхватываю я, имитируя интонации Джули Эндрюс[31].

— Дай пять, — говорит Виржиль и поднимает ладонь.

— Ну чего, Канье[32], зажжем? — предлагает Жюль.

— Под твою мандолину, что ли?

— А тебе слабо? — подмигивает Жюль. — Вперед!

Он перегибается через барную стойку, добывает пустое ведерко для льда и превращает его в битбокс. Я возвращаюсь на сцену, беру гитару и извлекаю несколько развязных аккордов в духе «Ред Хот Чили Пеппере».

Виржиль улыбается и смотрит на меня.

— Что, поехали?

— Поехали, — отзываюсь я.

— Поехали! — подхватывает Реми. — Хочешь жрать — залазь на сцену.

Виржиль по дороге к сцене гладит Реми по лысине. Реми осыпает его бранью. Какое-то время мы втроем пытаемся сыграться, ловим фразы. Жюль выхватывает одну, украшает и развивает ее.

— Оно, — кивает Виржиль. — Так держать.

Я пробегаю через несколько аккордов в поисках хорошего рефрена и фона для речитатива.

— Вот это пойдет, мне нравится, — говорит Виржиль.

Он стягивает толстовку и остается в белой футболке. У него красивые мускулы на руках. Джинсы так идеально облегают его задницу, что я запарываю аккорд, уставясь на нее.

Он оборачивается.

— Что, стремно тебе?

— Ага. То есть нет. То есть да.

Когда ж я сдохну.

— Мне тоже. Короче, как только я руку подниму, вот так, — сворачивай на рефрен, — говорит он. Потом смеется, добавляет: — Сейчас какая-нибудь лажа получится, точно говорю, — и поворачивается к зрителям.

— Песня называется «Предместный», — объявляет он.

Мы с Жюлем начинаем играть. Виржиль молчит несколько тактов, потом поднимает руку. Мы играем рефрен. Он начинает читать. Получается хорошо. Просто отлично. Переключаемся на запев, путаемся немного, но выравниваемся. И, внезапно, — вот оно. Ритм и аккорды И рифмы сливаются в одно, и то, что мы порождаем втроем, становится больше и сильнее, чем каждый из нас в отдельности. Получается музыка. Получается магия.