Нужно заснуть, держа в голове начало истории. Как только тебе это удастся, сон продолжится так легко, как поезд катится по рельсам. Эдмонд Уэллс утверждал даже, что в лесах Малайзии есть племя, сенуа, которое три четверти жизни проводит во сне.
Я попытался.
Я могу спать и в то же время действовать.
Действовать во сне.
Я должен победить.
Лежа в воображаемом гробу, придавленный надгробным камнем, заваленный землей, под заколоченной деревянной крышкой, я открыл глаза. Темно, пахнет нафталином. Я ворочаюсь, пытаясь схватить анкх.
Нажимаю на пуск и взрываю дубовую крышку. Вкапываюсь из-под земли наверх, на воздух. Раскалываю надгробный камень. Вылезаю на поверхность. Отряхиваюсь.
Сажусь на катафалк, над которым все еще развеваются флаги с дельфинами. Я вижу процессию шахматных фигур, мужчин и женщин, и обращаюсь к ним.
Так, словно после того как меня судили боги Олимпа, я предстал на суд своего народа.
– Я здесь, я вернулся и готов говорить с вами, – объявляю я.
Мое возвращение из гроба, из-под земли преображает мой народ. Деревянные лица становятся человеческими. Я даже узнаю нескольких вождей людей-дельфинов: первую старую женщину, плававшую с дельфинами, толстого медиума, бежавшего на корабле, увозившем людей-дельфинов к Островам Спокойствия, Просвещенного, Связующего, Утописта, Аналитика.
– Бог, бог, почему ты нас оставил? – восклицают они.
– Я не покидал вас. Я старался как мог, стараясь оставить вам свободу выбора. Другие боги оказались лучше меня. Вы видите и понимаете это.
– Почему ты не вооружил нас, чтобы мы могли защититься от наших гонителей? – спрашивает очень худой человек, отделившись от группы выживших после репрессий Чистильщика.
– Насилием нельзя победить насилие.
– Но и отказом от насилия его тоже не победишь, – отвечает мне смертный. – Если все, что ты можешь нам предложить – это покорно идти на бойню, то у нашей культуры нет никаких шансов выжить.
– Существуют промежуточные варианты между «идти на бойню» и «чинить насилие».
– Бежать? – спрашивает женщина, волосы которой заплетены в косу, уложенную вокруг головы.
– Путешествовать, изобретать новые способы мыслить.
– Наши «новые способы мыслить», как ты это называешь, были отняты у нас нашими гонителями, искажены и обращены против нас, – добавляет Просвещенный. – Всю светлую энергию, которую мы производим, наши враги превращают в темную энергию.
– Мы изобретаем молоток, – поясняет Утопист, – и думаем, что он нужен для того, чтобы забивать гвозди, строить жилье. Мы даем человечеству молоток, а оно начинает крушить им черепа.
– И наши – в первую очередь, – добавляет высокий нескладный человек, напоминавший птицу.
– Это совершенно понятно! Ведь мы знаем, зачем на самом деле нужен молоток, а они хотят, чтобы все об этом забыли, – объясняет какой-то старик.
– Они крадут наши идеи и убивают нас, чтобы мы не могли обвинить их в краже, – говорит женщина с косой.
Гневный шепот пробегает в толпе людей-дельфинов.
Они забыли, кто я. Они говорят со мной так, словно я один из них.
– Я не могу отвечать за то, что другие народы одержимы стремлением все уничтожать, – сварливо отвечаю я.
– Ты отвечаешь за нас, как отец – за своих детей. Ты плохо воспитал нас. Ты дал нам неправильные ценности, – отвечает священник в сутане.
– Я дал вам искусство, науку, мудрость…
– Которые совершенно бессильны перед лицом агрессии, глупости, ненависти, – отвечает мне женщина с косой.
Остальные поддерживают ее.
– Я скорее умру, как святой, чем буду жить, как мерзавец, – говорит Связующий.
– Но не я! – возражает ему женщина с косой. – Мертвый всегда в проигрыше. Пока есть жизнь, есть надежда. Если мы умрем, все пропало. Культура жертвенности – культура вырождения.
– Тем более если наш бог предлагает нам принести себя в жертву не только ради нашего народа, но ради всего человечества! – добавляет Аналитик.
В толпе, явившейся на мои похороны, разгораются жаркие споры. Я и забыл, что у моих людей-дельфинов настолько развито критическое мировоззрение. Они спорят всегда и обо всем. Достаточно, чтобы кто-то высказал одну точку зрения, как тут же найдется другой, чтобы оспорить ее. Из чисто спортивного интереса.
Пользуясь тем, что во сне я мог делать что хочу, я слезаю с катафалка и становлюсь двух, трех метров в высоту. Это производит на моих подданных достаточное впечатление, и они наконец начинают меня слушать.
– Я бог и не собираюсь перед вами оправдываться, – говорю я им. – Я всегда хотел вам только добра. И насколько мне известно, когда я вышел из игры, вы еще были живы.
– Больше трети нашего народа было убито людьми-акулами, и никто не пришел нам на помощь.
– Теперь у вас есть ваша страна.
– Такая маленькая, что ее едва видно на карте, – говорит женщина с косой.
– А соседние страны не признают ее и хотят завоевать.
– Они, не таясь, призывают уничтожить нас, – говорит Законник.
Я вырастаю еще и еще и не даю сбить себя с толку.
– Вы продолжаете развивать искусство и науку. Ваши ученые – одни из лучших в мире. Ваши артисты широко известны.
– Наших ученых обманывают, воруют их изобретения. Нашим артистам и художникам завидуют и клевещут на них.
Мои смертные начинают раздражать меня.
– У вас просто паранойя, – заявляю я.
– И кто виноват? – спрашивает Аналитик, который знает, о чем говорит.
Наступает тяжелое молчание. Я еще вырастаю и делаю успокаивающий жест.
Я не безупречный бог. Вы должны меня понять. Я дал вам праздник, который называется праздник Прощения. Думайте в этот день и обо мне. Простите вашего бога за то, что он не всегда может спасти вас. Вы помните все кровопролития, в которых погибали ваши близкие, но знайте, что их было бы еще больше, если бы я не вмешался.
Похоже, мои слова их не слишком впечатлили. Я же, что странно, чувствую себя все лучше и лучше. Словно говоря правду, избавляюсь от груза вины.
Они смотрят на меня, и в глазах их нет прощения.
– Ты оставил нас, – повторила женщина с косой.
Я чувствую, что должен что-то сделать, реабилитироваться. Бог должен подтвердить свой авторитет. Я вырос еще – должно быть, во мне уже пять метров росту. Хоть ростом я должен подавить этих маленьких неблагодарных смертных.
– Я всегда поддерживал вас. Маленький мальчик поднимает руку.
– Почему ты сейчас просишь у нас прощения?
– Я не прошу прощения. Я не хочу, чтобы вы похоронили меня и забыли. Я хотел с вами поговорить.
– Пока ты молчал, мы могли выдумывать твои слова, – ответил мальчик.
– Пока мы не видели тебя, мы могли выдумывать, как ты выглядишь, – поддержала его женщина с косой.
– Пока тебя не было, мы могли верить, что все это не по твоей вине, – добавил священник в сутане.
– Мы сами находили объяснения твоим поступкам, – сказал Аналитик.
– И находили тебе больше оправданий, чем ты сам мог бы придумать, – сказал Просвещенный.
– Мы думали, что в последний момент ты откроешь нам, зачем все это было нужно, и, словно в последнем акте спектакля, все встанет на свои места, все несправедливости будут исправлены, – крикнул Связующий.
– А теперь ты, как какой-нибудь неудачник, заявляешь, что сделал все, что мог! И хочешь, чтобы мы тебя простили!
В толпе поднялся ропот.
– Лучше бы ты остался в гробу, – сказал священник. – Слово имеет великую силу, но богу подобает оставаться втайне от своих подданных.
Люди-дельфины кивали тому, что он говорил.
– Лучше мы будем задумываться, существуешь ты или нет, чем видеть тебя таким, какой ты есть, – сказал мальчик.
А ведь Эдмонд Уэллс говорил мне: «Никогда не объясняйся. Никогда не оправдывайся. Как только ты попытаешься объяснить свои поступки, тебя тут же сочтут виноватым».
Я внезапно понимаю, что бог не должен являться своему народу.
Люди-дельфины молча смотрят на меня, и я не вижу в них ни малейшего уважения, ни малейшего почтения к себе. Ловлю на себе взгляды, которые словно говорят: «Если бы мы могли выбирать, то никогда не выбрали бы тебя».
Кто-то бесцеремонно трясет меня. Но на этот раз ничьи пухлые губы меня не целуют.
Передо мной грубое бородатое лицо кентавра, из его рта вырывается зловонное дыхание. Уж не знаю почему, но никогда еще я не был так рад вернуться в реальность.
Это был всего лишь сон.
Чтобы не происходило здесь, в Эдеме, все это не имеет никакого отношения к этому кошмару, самому страшному кошмару, который только может привидеться богу-ученику.
Явиться на суд своих смертных.
Трубят трубы. Судьи возвращаются. Рассаживаются, избегая смотреть на меня.
Я совершенно спокоен. Что могут они мне сделать? Превратить меня в кентавра? Заставить вечно катить камень на вершину горы, как Сизифа? Осудить на выклевывание печени, как Прометея? Убить меня? Даже если моя душа никогда больше не возродится и эта телесная оболочка станет последней и превратится в груду гниющей плоти, которую пожирают черви, все это не пугает меня. Лучше столетия вечного покоя, чем минута божественной вины.
