— Брат, было чудесно! Ну и что, что мало, главное — сердце и твоя добрая карма, нам бы такую, — и улыбнулась с жалостью и верой. Но Мика был в пучине отчаяния и не мог подняться оттуда даже на мгновение, чтобы уловить ее едва заметную, наивную и славную улыбку. Ему казалось, что ржавая, покосившаяся карусель с облупившейся краской, и песочница, в которой было больше сухого помета эйн-каремских собак, чем чистого песка, втайне потешаются над ним. Даже склонившаяся олива и заржавевший фонтанчик вдруг оказались на стороне злодеев, которые делали все, чтобы у него ничего не получилось. Он подошел к Коби, медленно вытянул из кармана семьдесят шекелей и бессильно произнес:
— Вы были круче всех, ребята, приятного вам аппетита.
7
Когда дети повзрослели, привычный семейный уклад дома Лехави изменился. Ноа вышла замуж за танкиста Амнона, а поскольку это была первая свадьба дочери поселения с сыном поселения, волнение взлетело до небес. В праздновании участвовало все поселение: рав Гохлер, разумеется, их женил, Ариэли с детьми отвечал за оборудование и музыку, Хайек был за фотографа, каждая семья принесла из дома запеканку. Специально для совместного танца всех основателей Беэрота положили на музыку слова из книги Амоса: «И возвращу из плена народ Мой, Израиля, и застроят опустевшие города и поселятся в них, насадят виноградники и будут пить вино из них»[98]. Два больших хоровода, один мужской, второй, за перегородкой, женский, медленно кружились под эту воодушевляющую песню, которая с тех пор стала постоянным гимном Беэрота и исполнялась на каждом торжестве.
После свадьбы Ноа и Амнон переселились в находящуюся неподалеку экологическую деревеньку, основанную выросшими детьми первого беэротского поколения. Там придерживались смешивания, баланса и примирения между религиозными и светскими, считая: «Все мы евреи, нет больше религиозных и светских» — к явному неудовольствию Эммануэля и Анат, которые в разделении видели стену, необходимую для сохранения религии и чистоты детей.
«Детей нужно растить в герметически закрытой теплице и выпускать из нее постепенно, под наблюдением», — горячо заявила тогда Анат в одной из бесконечных бесед с Ноа на тему общинного характера деревни. Йонатан в то время учился в ешиве в Йоркеаме, а Мика проходил альтернативную службу в Бней-Браке. В большом опустевшем доме в Беэроте остались только Анат и Идо. И еще Эммануэль, который ночевал в просторном доме, но большую часть времени проводил в своей иерусалимской оптике, порой звонил Анат к ночи и сообщал, что остается спать на втором этаже, потому что не хочется утром торчать в длинной пробке на пути к блокпосту. Он уединялся со своими линзами, будто желая дать ей возможность побыть наедине с Идо.
Идо был восьмиклассником. После уроков он приходил домой, поспешно здоровался с Анат, справлялся о ее благополучии и шел в свою комнату, где продолжал заниматься и повторять Мишну. Раздел «Моэд» он уже знал наизусть, включая сложный трактат «Эрувин» и длинный трактат «Шабат» со всеми двадцатью четырьмя его главами, теперь зубрил трактат «Бава кама», которым открывался раздел «Незикин», а параллельно еще устраивал вылазки в море Талмуда к тому же трактату. Но по вечерам, когда Эммануэль желал всем спокойной ночи и торжественно отбывал в сторону священной ванны, после чего вяло тащился в спальню, Идо ненадолго прерывал зубрежку, выходил из комнаты, садился пить чай с Анат и рассказывал ей, что выучил.
«Больше таких моментов у меня не будет, Йонатан, это были лучшие минуты последних лет», — поделилась Анат с Йонатаном после смерти Идо, подняв на него пронзительный, умоляющий о чем-то взгляд, и Йонатан осознал, что должен любой ценой защититься от этого жгучего, вопиющего сияния ее глаз.
Ведь он никак не мог возвратить ей, своей матери, то, чего она лишилась с побегом мужа в работу, с сумасшествием Мики и со смертью Идо. Он знал и то, что если ступит на закрытую, заминированную территорию огромной любви между матерью и Идо, то пропадет. Она бросала свои бесконечные чертежи дизайн-проектов, шагала к Идо в комнату, наблюдала за его пальцами, ухватившимися за буквы танаев[99], и говорила: «Идоди, хочешь выпить чаю?», и еще: «Идоди, ты — открытие в этом мире». Подождав секунду, вглядывалась в него еще раз, вновь замечала его довольный, направленный в ее сторону взгляд и продолжала: «Мой Додош, ты нам раскроешь тайны Торы, которых мир ждет уже столько поколений, ты сумеешь разрешить духовную остановку нашего с папой поколения. Ты, мой сын, принесешь в мир новую Тору, я так надеюсь, что ты сможешь удержать в себе великую душу, которая тебе досталась». Тут она замолкала — хотела бы продолжать и продолжать беседу, но силой себя останавливала.
Однажды при Йонатане у нее вырвалось, что Эммануэль был ее открытием и великой, редчайшей душой, но эта душа слишком быстро утомилась, сломилась в самом начале пути.
«Твой отец знал, что великие души привлекают огонь, критиков и жуткие оскорбления, и по своей воле отказался от всего этого. Ведь где мощь, там и обилие критиков и зависти», — добавила она категорическим тоном.
Она всегда была уверена, что с Идо такого не случится, что он никогда не утомится. Что хотя постоянство и молчаливость он унаследовал от Эммануэля, но от нее получил рассудительность и упорство и что, подобно тому как она не отказалась от Эммануэля, он не откажется от Торы. Не сдаст позиций, как сдал их отец. Сумеет не отпустить. Тут она быстро взглянула на Йонатана, всплакнула, утерла слезы и сказала: «Прости, Йонатан, я не собиралась тебе этого рассказывать, не надо было с тобой делиться такими мыслями. Прости, — и добавила со всхлипом: — Извини, но любовь к Идо пошатнула мои основы и заставила нарушить самые важные запреты правильного материнства».
Идо, очевидно в отца, по большей части молчал, и она осмеливалась только крайне осторожно предложить ему чаю, словно сожалея о самом своем присутствии, мешающем ему учиться. Всякий раз, когда он соглашался на ее предложение, она спешно заваривала для него травяной чай, добавляла две заветные палочки корицы, которые прятала ото всех для него одного в глубине широкого ящика с кастрюлями для мяса[100], и, гордая собой, подавала ему стакан.
Ей было неудобно много говорить при молчащем сыне, к тому же она опасалась его перегрузить. Однако при Йонатане она не боялась пустословия, обсуждала с ним вредных клиентов, которые приходили заказывать у нее работу и задерживали оплату или просто надоедали ей измерениями своих просторных спален и декоративных ниш из гипса в гостиных и вопросами, стоит ли в этих нишах ставить светильники.
«Они с такой неимоверной серьезностью обсуждают детали, что можно подумать, будто они в этом доме намерены прожить не меньше тысячи лет, — как-то цинично бросила она. — Но ты сам понимаешь, в возрасте тридцати пяти — сорока лет люди строят себе дом, а к семидесяти уже вовсю ищут дом престарелых, и ради этих тридцати лет надо сходить с ума?» — В ее голосе слышалась нота личной обиды на человеческую ничтожность.
Как бы желчно Анат ни отзывалась о своей обширной клиентуре, сама она понимала, насколько любит свою работу, как довольна заслуженным именем. Пусть она этого не признавала, но Йонатан знал, что она гордится своей независимостью, тем, что собственными руками выстроила удачную карьеру, и своей непохожестью на других женщин Беэрота — преподавательниц «творчества» и заповедей в начальной школе поселения, медсестер в родильном отделении больницы «Хадаса» на горе Скопус в Иерусалиме.
Отстань немного от Идо, не раз думалось Йонатану, оставь его в покое. Ваши отношения меня смущают, хотелось ему сказать ей, но всякий раз в последний момент ему не хватало решимости. Он помнил слова гемары в трактате «Шабат», что «человек никогда не должен выделять одного из своих детей», ведь из-за того, что Яаков отдавал предпочтение Йосефу из всех своих сыновей, «в конце концов наши предки оказались в Египте»[101], но умел понять и то, что Идо для нее — единственное убежище от все увеличивавшейся преграды меж нею и Эммануэлем. Стоило раву Гохлеру однажды в продуктовой лавке упомянуть, что Идо ждет будущее большого мудреца, как она помчалась покупать для сына сборники поучений по трактату «Бава кама» в книжных магазинах района Геула[102]. Она намеренно просила особенно ученые книги: например, наставления рава Нахума Перцовича[103] и «Общины Яакова» Стайплера[104], чтобы все знали, как умен ее сын, воплощающий чужие мечты. Йонатану хотелось упрекнуть ее, сказать: «Дай ему побыть обыкновенным мальчиком, которому нравится петь у костра и дурачиться с друзьями, а не только читать назидательные книги о Талмуде», — но он молчал.
