— Я считала, что он издевается.
Я и вправду так считала, у него такая привычка, как бывает привычка ковырять в носу, только у него словесная.
— Издевается, как бы не так. Это он назло мне. Он всегда льнет к другим женщинам при мне, он бы и в постель их укладывал в моем присутствии, если бы мог. А так он их укладывает где-нибудь еще, а потом мне все рассказывает.
— Да? — удивилась я. Я и не предполагала даже ничего такого. — А зачем? То есть тебе-то зачем он рассказывает?
Анна свесила голову и опустила руку с посудным полотенцем.
— Он утверждает, что так честнее. Каков скотина. Когда я злюсь, он говорит, что я ревнивая и собственница, и пусть я не строю из себя, ревность — буржуазное чувство, пережиток собственнической этики, он считает, что все должны спать со всеми без разбору. А я говорю, что существуют врожденные эмоции, если что чувствуешь, надо давать этому выход, правильно? — То была заповедь веры, Анна вопросительно посмотрела на меня, ожидая, что я стану либо поддакивать, либо возражать; но я не имела ясного мнения, поэтому промолчала. — Он утверждает, что он лично лишен таких низменных чувств, он, видите ли, выше этого. Но на самом деле он просто из кожи лезет, чтобы доказать мне, что он все может и ничего ему не будет, я ему не помеха. А теории всякие его дерьмовые просто для прикрытия. — Она снова подняла голову и улыбнулась мне с прежним дружелюбием. — Я решила, надо предупредить тебя, чтобы ты знала: если он начнет тебя лапать и все такое, ты тут вообще-то ни при чем, это все делается ради меня.
— Спасибо, — сказала я. Мне было жаль, что она мне сказала; я еще хотела верить, что так называемый удачный брак все-таки хоть для кого-то да существует. Но с ее стороны это было любезно, предупредительно, я бы на ее месте, я знаю, трудиться не стала, предоставила бы ей самой разбираться. «Сторож брату моему» всегда наводил меня на мысли о зоопарках и лечебницах для умалишенных.
Помойное ведро было полно, я вынесла его за огород и выплеснула в канавку. Джо в гордом одиночестве ничком лежал на мостках, когда я спустилась ополоснуть ведро, он даже не шевельнулся. Поднимаясь по ступенькам, я разминулась с Анной в оранжевом бикини, умащенной кремом для солнцепоклоннического ритуала.
В доме я поставила ведро под откидной кухонный столик. Дэвид разглядывал в зеркале свою отросшую щетину, он обнял меня одной рукой и сказал, коверкая слова:
— Пошли зо мной ф лесок?
— Сейчас никак не могу, — ответила я. — Дела.
Он изобразил сокрушение.
— Ну что ж, — вздохнул он. — Как-нибудь в другой раз.
Я вытащила свой портфель и уселась за стол, Дэвид заглянул мне через плечо.
— А где же старина Джо?
— На мостках, — ответила я.
— Он что-то не в себе, — сказал Дэвид. — Глисты, наверно. Вернешься в город, обязательно своди его к ветеринару. — И, помолчав минуту: — Почему это ты никогда не смеешься моим шуткам?
Я приготовила кисти, краски, листы бумаги, а он все топтался рядом. Потом произнес:
— Н-да, зов природы. — И, как в водевиле, на цыпочках вышел вон.
Я закрутила крышечки на тюбиках с красками, я вовсе и не собиралась работать — теперь, когда все разошлись, я решила поискать завещание, документы на дом и участок. Поль был совершенно уверен, что отца нет в живых, это заставило и меня усомниться в моей прежней теории. Что, если ЦРУ убило его, чтобы завладеть земельным участком? Неправдоподобный какой-то был этот мистер Малмстром. Но только это уж совсем черт знает что, нельзя подозревать людей без всякого повода!
Я перерыла ларь под левкой у стены, перебрала книги на полках, шарила под кроватями, где хранились палатки. Он мог еще раньше положить бумаги в банковский сейф в городе, если так, мне их никогда не достать. А мог и сжечь. Здесь их, во всяком случае, не было.
Может быть, правда, они спрятаны между страницами какой-нибудь книги. Я проверила Голдсмита и Бернса, держала за корешок и трясла, потом вспомнила про его сумасшедшие рисунки — единственный имеющийся у меня знак того, что он, может быть, еще жив. Подробно я их до сих пор не рассмотрела. Ведь если рассуждать логически, среди них — самое место для документов. Он всегда был человек логический, а сумасшествие — это всего лишь преувеличение того, что ты есть.
Я сняла с полки всю стопку рисунков и стала просматривать. Бумага тонкая, мягкая, почти как рисовая. Сначала шли руки и рогатые фигуры, и на каждом листе в углу — цифры, потом лист побольше, на нем полумесяц с четырьмя выростами, утолщенными на концах. Я повернула лист, сообразуясь с цифрами, и тогда полумесяц оказался лодкой, в ней четыре человека, а утолщения на концах — это головы. Хорошо хоть, что в рисунке нашелся смысл.
Но в следующем рисунке найти смысл мне не удалось. Какое-то длинное тело, то ли змея, то ли рыба, четыре ноги или руки, хвост, а из головы выходят ветвящиеся рога. В лежачем положении похоже на животное, нечто вроде крокодила, а стоя — словно бы человек: глаза направлены вперед и две руки по бокам.
Полное расстройство рассудка. Когда оно началось? А все снег и одиночество. Я знаю, человек не в состоянии это выдержать; тебя достает через глаза разреженный черный холод зимней ночи и невыносимый солнечный блеск белого дня, наружное пространство то оттаивает, то опять смерзается, принимая все новые очертания, и то же самое начинает происходить внутри тебя. Это рисунки — с натуры, они воспроизводят то, что отец видел, его галлюцинации, или же это автопортреты, чудившиеся ему его собственные превращения.
Открыла следующий лист. Но это оказался не рисунок, а отпечатанное на машинке письмо. Я пробежала его глазами. Адресовано отцу.
«Дорогой сэр!
Весьма признателен Вам за присылку фотографий, прорисовок и приложенной к ним карты. Материал очень ценный, кое-что я с Вашего разрешения и со ссылкой на Вас включу в подготовленную мною публикацию на эту тему. Был бы очень рад получать от Вас подробные сведения обо всех Ваших последующих находках.
Прилагаю одну из моих последних работ, быть может, она Вас заинтересует.
Искренне Ваш…»
Подпись была неразборчивая, а бланк университетский. К письму подколото несколько листков ксерокопии: проф. Робин М. Гроув, «Наскальные изображения на Центральном щите». Сначала шли одни карты, графики и диаграммы, я быстро перелистнула их. А в заключение — три коротких абзаца с подзаголовком: «Эстетические достоинства и предполагаемый смысл».
«Сюжеты группируются по следующим категориям: руки, абстрактные символы, люди, животные и мифологические существа. По манере — удлиненные конечности, предельно нарушенные пропорции — рисунки напоминают детские. Бросается в глаза скованность, статичность, в противоположность наскальным изображениям других культур, в первую очередь европейской пещерной живописи.
Вышеперечисленные особенности позволяют предположить, что создатели этих образов интересовались исключительно символическим содержанием в ущерб экспрессии и жизненной правде; однако касательно самого этого символического содержания мы можем только строить догадки, поскольку не располагаем историческими сведениями. Опрос дал противоречивые толкования. Одни утверждают, что места, где обнаружены рисунки, являются обиталищем могущественных покровительственных духов, чем, возможно, объясняется сохранившийся в отдаленных районах обычай оставлять там приношения — одежду и пучки молитвенных палочек. Однако более правдоподобной представляется другая теория, согласно которой наскальные изображения связаны с обычаем поста, имеющего целью вызывать вещие и пророческие видения.
Неясна также и техника изображения. По-видимому, рисунок наносился пальцем или толстой, грубой кистью. Преобладающий цвет — красный, с редкими включениями белого и желтого; это может быть связано с тем, что красный цвет у индейцев считается священным, а также со сравнительной доступностью окислов железа. Связывающее вещество в настоящее время анализируется; им может оказаться и медвежий жир, и птичьи яйца, а возможно, и кровь или слюна».
Ученая проза дышала разумом; моя гипотеза рассыпалась в прах. Вот и разгадка, объяснение; он всегда все объяснял.
Значит, это не его собственные рисунки, а только прорисовки. По-видимому, его новое увлечение — хобби пенсионера, он был неисправимый энтузиаст и любитель, уж если он увлекся местными наскальными рисунками, то прочесал здесь все окрестности, сфотографировал каждое изображение, одолевая письмами специалистов, — старческая иллюзия собственной полезности.
Я надавила себе пальцами на закрытые веки, надавила сильно, чтобы образовалось черное пятно в кольцах яркого света. Отпустишь, и снова разливается красный, внезапно, как боль. Секрет разрушился, никакого секрета и не было, это я его выдумала, так мне было проще. У меня открылись глаза, я стала соображать.
