По наступлении семи часов чин в форме открывает засов на решетке и делает мне знак выйти. Почему мне? Видимо, потому, что я одет лучше, чем четверо моих собратьев. Раболепие перед буржуа, грубость к простым людям, вот как выражается социальная философия стражей порядка.
Комиссар полиции — маленького роста, лысый и тщедушный — и его заурядный вид, несмотря на физиономию явного гетеросексуала, несколько расстраивает мой боевой дух. И тем не менее я очертя голову бросаюсь в атаку.
— Сегодня ночью, без малейшей причины, я подвергся нападению двух ваших подручных. Затем я провожу мерзейшую ночь у вас. Объяснение?
Он тупо смотрит на меня и без слов нажимает на кнопку. Далекий звонок. Ожидание. Дверь открывается и впускает одного из полицейских из Венсенского леса. В левой руке он несет Флеретту. Я с удовлетворением констатирую, что его правая рука укрыта огромной бинтовой повязкой.
— Что касается нападения, то вы сами ранили одного из моих людей. Я выдвигаю против вас обвинение в нанесении телесных повреждений сотруднику полиции при исполнении служебных обязанностей.
— Он слепил меня своим фонариком.
— Что вы делали ночью в парке?
— Я энтомолог. Коллекционирую бабочек.
— Охотились на бабочек в час ночи?
— Вот именно. Я величайший в мире специалист по ночным бабочкам.
— Вы надо мной издеваетесь, — констатирует он со скукой.
Затем он забирает Флеретту из рук подчиненного, машет ею в воздухе, словно чтобы оценить ее легкость, гибкость, нажимает кнопку механизма, снимает ножны.
— Тростевая шпага. Запрещенный вид оружия. Можно выдвинуть обвинение и по второй статье, — комментирует он с унылым видом.
Я слегка теряю присутствие духа. Я готовился сразиться с разъяренным быком. Это бескровное животное отказывается соответствовать моим цитатам. Чтобы придать себе дух, я достаю из одного из часовых кармашков медальон, приоткрываю его и подношу к ноздрям. Комиссар следит за мной с видом все изведавшего.
— Что это? — спрашивает он наконец. — Наркотик?
Я подхожу ближе.
— Спрессованный образчик бытовых отбросов Роана. Я король помойки.
Никакого любопытства в его взгляде. Безграничное уныние.
— Ну и для чего вам это нюхать?
— Этот запах возвращает меня к себе и помогает мне выносить ту или иную спертую атмосферу, пленником которой я на время могу оказаться.
— Атмосферу комиссариата полиции, например?
— Например.
Он уныло смотрит на руки, сложенные на промокашке. Неужели расплачется?
— У вас есть знакомые в Париже?
Я предвидел вопрос и обдумал ответ. В конце концов я решил при необходимости привлечь Тома Куссека. Мне отнюдь не претила мысль немного скомпрометировать бывшего клинка и оросить каплей помоев его белоснежное голубиное оперенье.
— Аббат Тома, настоятель церкви Святого Духа на улице Брешолу. Я должен сегодня вечером обедать в ризнице.
Комиссар делает знак инспектору в штатском, который ведет меня в смежную комнату. Ожидание. Думается, он звонит Тома. Вот уж кому не пришлось слишком долго ждать, чтобы увидеть меня — снова увидеть? — в надлежащем свете!
Дверь приоткрывается, и показывается убитое лицо комиссара.
— Вы можете идти, — говорит он мне.
Одним прыжком я оказываюсь снаружи. Светает. Вдоль свежеподметенных тротуаров — канавки, как прозрачные и звонкие ручьи. Улица принадлежит грузовикам-мусоросборщикам марки «Сита» и мусорщикам, которые их обхаживают и кормят разноцветными дарами. Я думаю о Ганеше, об Адели, текущей слонихе Бернара. Аналогия грузовиков и слонов. Следовало бы создать мусоросборник с хоботом. Он бы им пользовался, чтобы подбирать баки и опрокидывать себе в зад. Но надо еще, чтобы этот хобот являл собой форму пениса. Тогда баки были бы не нужны. Пенис погружался бы в зад самостоятельно. Автопедерастия. Это возвращает меня к холостому выстрелу, к ejaculatio mystica Тома. Все связано, все в сговоре, все образует систему. Но как ни поражает меня округлость моей вселенной, сердце болезненно сжимается, когда я думаю о Флеретте, оставшейся заложницей у легавых. Я клянусь себе не возвращаться в Роан без нее.
Как волк возвращается в Волчье логово — Брешолу, я ускоряю шаг, чтобы прийти в отель до восхода солнца. Так ночь останется такой, какая она есть. Она не отхватит кусок дня. Скоро у меня встреча на заводе по сжиганию мусора в Исси-ле-Мулино. Я впервые увижу адский город, внушающий такой ужас моей гильдии.
* * *
Комиссариат полиции был чистилищем. Теперь я возвращаюсь из ада. Сломленный, отчаявшийся, с опаленной шкурой и глазами, полными видений ужаса, навсегда раненый пережитым.
Завод издалека выделяется высокими трубами, выхлопы которых естественно вызывают в уме работу, производство, плодотворный труд. Кто заподозрит, что на самом деле речь идет о совершенной противоположности и что за традиционным фасадом вершится дьявольское разрушение?
При подходе чернота и таинственность того, что происходит в этих стенах, угадываются при виде мусоровозок «Сита», до краев полных отходами и змеящихся вдоль бетонного ограждения. Набитые отбросами мастодонты медленно ползут вперед, спокойно уткнувшись носом в зад ползущего впереди, от набережной Сены да платформы весов, где они делают краткую остановку, прежде чем попасть на что-то вроде просторной эспланады. Машины въезжают на нее и вместе организуют подобие балета: вперед — назад, вперед — назад, который доводит их — числом по тринадцать и задом — к накопительной траншее, куда можно сбросить целые дома. Кузовы поднимаются, отходы сбрасываются в пустоту, кузовы падают, и тринадцать машин снова выстраиваются в цепочку, чтобы уступить место следующим.
Эта накопительная траншея — преддверие ада. Видно, как беспрестанно с головокружительной скоростью туда устремляются падающие с неба гигантские стальные спруты с восемью разверстыми крючковатыми щупальцами. Они скрываются в мягкой белой массе отбросов. Потом тросы натягиваются, угадывается, как монстр смыкает челюсти, и спрут выныривает на поверхность, теперь уже медленно, охватив щупальцами бесформенную массу, откуда выпадают в пустоту матрасы, кухонные плиты, покрышки, выкорчеванные деревья. Повинуясь мостовому крану, контейнеры-полипы скользят к бункерам, питающим печи сжигания. Щупальца разжимаются, и парии устремляются по наклонному пандусу и скатываются, перемешиваясь, калечась и бултыхаясь, как в водовороте, в ревущие топки. Они валятся в огонь со всеми своими личными свойствами, воспоминаниями, словами, цветами и оттенками, пристрастиями и антипатиями. Это бешеное уничтожение чохом всех нюансов, всего неподражаемого и незаменимого в человеке.
Это падение всего человеческого в яростное пламя, должно быть, перекликается во мне с атавистическим ужасом, присутствующим с незапамятных времен, созерцание которого нанесло мне, видимо, некогда столь глубокую рану. И в довершение ужаса, слуги этого зловещего места одеты в зеленые комбинезоны и увенчаны капюшонами с прорезью из плексигласа.
Объяснения, которые провожатый вопил среди скрежета, стука, рыка, запечатлелись в моем пассивном и равнодушном уме. Мол, сила горения отходов увеличивается год от года — с ростом доходов населения — и делает ненужным добавление угля или мазута. Мол, ежегодное сжигание 740 000 тонн отбросов позволяет после покрытия потребностей завода продать 850 000 паротонн энергии. Мол, сжигание образует тонны кокса и дает возможность зимой отапливать все ближайшие районы. Эти чудеса — и многие другие — лишь усугубляли мое уныние, потому что все они были отмечены знаком смерти. Правда в том, что этот ад воплощает полную и окончательную победу — до испепеления, до пустоты — приличных людей над отщепенцами. С уничтожением бытового мусора огнем, гетеросексуальное общество делает великий шаг вперед к стандартизации, уравниванию, устранению всего иного, неожиданного, творческого.
Окровавленный, раненый, уязвленный, я снова вернулся в свое логово. Я разделся — основополагающее действие, сбрасывание социальных лохмотьев, высвобождение тела и члена. Встреча с телом — всегда счастливое, утешительное событие, придающее мне вкус к жизни на целый день. Большой зверь, знакомый и теплый, верный, неподкупный, послушный, никогда не подводивший меня, никогда не предавший, орудие охоты и наслаждения, сообщник всех моих приключений, что всегда на передовой, подвергаясь рискам и получая удары, пока я кружу между кроватью и ванной, голый, как Адам, — кажется, он следует за мной, как верный пес, — и я всегда с сожалением закрываю его по утрам в тюрьму из одеяний, вступая в поединок с гетеросексуальным миром. Я ничего для него не делаю, разве только запрещаю себе две главные отравы — табак и алкоголь, заурядный порок, смехотворное утешение тех, кто впрягся в тяжкую телегу приумножения рода. Здоровье для меня не только первое условие исканий и игр. В той — довольно большой — мере моей уверенности в себе я надеюсь избежать низкой смерти из-за болезни или старости. Нет, дорогой костяк, худой и нервный, неутомимо идущий по следу дичи, ты не раздуешься в гетеросексуальной тучности, не изведаешь ни отеков, ни опухоли. Ты умрешь поджарым и воинственным, погибнешь в неравной борьбе, куда ввергнет тебя любовь, а почести тебе воздаст холодная сталь…
