— Я же обещал, что ответ дам… Но подождать надо. Будьте робкими.
— Когда и где ответите? — спросил Данила.
— В Москве. Через там пять иль шесть ночей. Телефон дайте любой… А в Москве я почти всегда. Позвоню.
Телефон был дан: Аллы и Лены. Ургуев умилился:
— Какие вы тихие все стали. Уходите. То-то. И он погрозил стене.
Трое гостей оказались в садике. Когда выходили — был провал, ибо Ургуев действовал на нервы: то уши у него чуть ли не шелестели, то глаза его мученически уходили в себя, то его просто как будто бы не было видно. Последнее, пожалуй, раздражало больше всего.
— Да где же вы? — рассердилась Алла, когда прощались, чуть ли не за руку.
В садике Данила Юрьевич, как более близкий к Загадочному да еще чувствуя себя где-то русским Вергилием, объяснял:
— Дело-то серьезное.
— В каком смысле? — вмешалась Алла. — Он ответит?
— Мне кажется, что ясный намек будет, — поспешила обнадежить Лена. — Не такой он человек, чтобы водить за нос.
— За нос он водить не будет, — смиренно согласился Данила. — Но я о другом. Как приятно, что мы ушли вовремя. Ургуев по-человечьи мыслит с трудом. Но когда он начинает мыслить по-своему и выражать это, то тогда, я был ведь полусвидетелем, тогда не то что понять ничего невозможно, это уж ладно, но страшновато становится.
— Страшновато?.. Да, да, да, — промолвила Лена.
— Страшновато, потому что чувствуешь за всем этим подтекст целой Вселенной. Объял этот тип необъятное, по-моему. У него совсем другая, чем у нас, мыслительность. То, как он мыслит, — на этом целая какая-то и темная для нас Вселенная стоит. Ее тень просто виднеется за его этой мыслительностью. Мы там не можем быть. И оттого страшновато по-своему.
— Все понятно, — вздохнула Алла. — Кто же он?
— Вот здесь я с честью могу сказать: а Бог его знает. Несомненно знает. Но только Бог. Но намеки жутковато-сладкие, правда ведь, Лена?
— Чистая правда, — кивнула головой Лена.
— Будем ждать его тени, — заключил Данила. — Может, зайдем в кафушку по этому поводу, почеловечимся за столиком, а потом — в Москву, конечно, в Москву!
— Ишь, к Гробнову он заглянет, — усмехнулась Лена. — А тот уж любой факт разукрасит, как покойника для могилы.
— Нам ли бояться фактов, а тем более могилы, — возразил Лесомин.
Оскар Петрович Лютов, когда еще был во чреве матери, хохотал. Точнее, Бог ему судья, сама мамаша утверждала так, потому что не раз видела его во сне хохочущим, первый раз месяца за два до родов. Но зато из Оскара Петровича получился впоследствии большой ученый.
…Стасик, когда рано утром ушел из дома, уже никаким Стасиком себя не считал. Он вообще не знал теперь, кто он. Не был даже уверен в том, что он — человек. Напротив, походив еще с полчаса, он потерял представление о том, что он — человек. Дико озираясь, он сел на скамью. Оглядел пространство, дома вокруг, деревья, и ему показалось, что он видит все это в первый раз. Он просто заброшен в совершенно незнакомый ему и даже глупый мир. С изумлением он смотрел на окна. Но главное было не в этом. Какая-то незнаемая миру сила несла его, как осенний лист, но куда?.. Он чувствовал присутствие этой силы и что он как будто в ее власти, хотя никакой власти над ним не было. Он просто сидел на скамейке, ошалелый, став иным. Не то чтобы память исчезла, нет, где-то он помнил, что он-де Стасик, его жена — Алла и так далее, но эта память — была память о сновидении, и ничего больше. На самом деле никакой он не Стасик и не человек тем более. И слов нет определить, кто он.
Но одна мысль вертелась: что делать?
Станислав, тупо посмотрев на троллейбус, словно на идиотизм, пошарил в карманах. Вот и записная книжка. Он открыл ее, и его озарило: Оскар Лютов — к нему надо идти. Он видел это существо в сновидении, которое называют жизнью, и тот дал ему, неизвестно почему, свой адрес. «Надо идти, но что это значит?» — подумал Станислав. Незнакомый мир вокруг внушал только фантастические мысли. Как уж тут «идти»…
Подумав немного, Станислав решил, что единственный путь — чуть-чуть вернуться в сновидение. Он сделал усилие и впал в легкую дрему. Тогда очертания города опять стали знакомыми, по крайней мере до какой-то степени, и он мог в таком состоянии передвигаться. А почему он так застремился найти этого Люто-ва, было выше его понимания… Как во сне он опустился под землю в метро. И как в сновидениях изредка мелькала мысль — сейчас идти туда, вот эту остановку я помню — видел ее во сне… много раз. Особенно эту колонну.
* * *
Оскар Петрович стал не просто ученым, но еще и знаменитым, правда с особенностями. Мало того что он, независимо от самого себя, нередко хохотал во сне, но он еще занимался испытанными древними тайными науками. Лютов как-то лихо объединил в своем творчестве естественные и неестественные науки. Порой, внезапно проснувшись после своего дико-сонного хохота, он, сорокапятилетний мужчина, садился на кровать и выпученно смотрел в одну точку. Думал…
Знаменит он был по-разному и в разных кругах. По естеству он, физик-теоретик, отличился двумя вполне нормальными фундаментальными трудами, правда, на весьма пограничные для науки темы. Простые ученые туда не заглядывали: боялись.
Что касается другой линии, то о Лютове ползали по Москве и Петербургу самые чудовищные слухи. То он якобы стулья сдвигал одним своим взглядом (взгляд у него вправду был тяжелый), то вылечивал тех, кто, считай, уже почти умерли (в глазах посторонних, по крайней мере).
Но более всего поражала одна его, можно сказать пещерная, способность: он мог менять форму предметов и даже живых существ. Тому были самые прямые свидетели. Но для того Лютову, Оскар Петровичу, надо было глубоко взглянуть в лицо свидетелю, а потом перевести свой пристально-каменный взгляд на предмет. И вместо какой-нибудь табуретки перед свидетелем громоздилось огромное черное кресло, занимающее чуть ли не полкомнаты, да еще уходящее под потолок. Свидетель обычно визжал, хватался за сердце, а один умудрился схватить себя за член, но Лютов быстро и благодушно возвращал все на свои места.
Но чтоб менять форму людей — насчет этого ни-ни. «Образ и подобие Божие мы не трогаем», — угрюмо говаривал Лютов своему попугаю, сидящему в клетке. И тот истерично повторял его слова.
Но зато братьям меньшим доставалось. Кошки, собачки, завидя его взгляд, с визгом и воем разбегались кто куда, свиньи зарывались в землю. Говаривали, что в зоопарке Лютов огромного льва обернул в верблюда. На время, конечно. Сторож сам видел, но Лютов на него так взглянул, что тот надолго присмирел. «Смотри у меня, — мрачно сказал ему на прощанье Лютов, — будешь тише воды, ниже травы до самой смерти. Хулиганить позволю только потом».
Влиял он также на сексуальные грезы девчонок. Предупреждал их, однако. Бывало, такое напустит, что девочка с воем очнется от сна, а рядом в постели — полоумная жаба, похожая на человека и с тремя членами вместо головы. Потом отпускало…
Таким путем Лютов лечил от ночного блуда тех, кто жаловался… «От блуда-то ты лечишь, — говаривала ему не в меру сексуальная старушка лет семидесяти, — а ты вот от нечистой силы в моем уме поди попробуй излечи».
В общем, Лютов был очень добродушный человек.
Стасик познакомился с Лютовым год назад, на одной весьма странной тусовке. Половина участников ее были ученые, половина — сумасшедшие, исключая двух-трех молодых людей, среди них и Стасик. Но Лютов его отметил.
…Станислав уже не был тем Стасиком, с которым познакомился Лютов. Но он смутно догадался сначала позвонить Лютову. И тот откликнулся: приезжайте.
Квартира Лютова отличалась огромностью и роскошью. Как ученый, он часто выезжал на Запад, налаживая там нестранные и странные связи.
Станислава он встретил крайне благожелательно. Взгляд не напрягал, и тогда даже лягушки не боялись его взора.
В прихожей — где-то в сторонке — маячил охранник. Без лишних слов Лютов поманил пальцем Станислава и посоветовал ему тут же поехать с ним на дачу в Загорянке. Станислав полуотсутствующе не возражал.
Ехали в черном лимузине и все время молчали. Водитель тоже молчал. По дороге гаишник, который хотел было свободно оштрафовать, отшатнулся, взглянув вглубь, в салон.
Дача Лютова оказалась не менее роскошной, чем квартира, но какой-то мрачной. Скажем прямо: мрачность, даже некая мрачная прагматичность, затушевывала роскошь.
Лютов сразу же провел Станислава в небольшую узкую комнату, у стен виднелась какая-то аппаратура, но по углам безмолвили пауки.
Оскар Петрович сел в кресло посреди комнаты, а Станислава усадил перед собой на стул. Лютов успел переодеться, и вид его был какой-то оголтело-развязный, но в то же время научный. Впрочем, грубоватое лицо было объято тайными мыслями. Рубашка не была как следует застегнута и висела небрежно на большом животе, и даже ширинка не была застегнута на одну пуговицу.
