Вскинув трость, лоцман шагнул к нише, но мистер Бернэм проворно кинулся ему наперерез, а затем подоспела помощь Захария. Вдвоем они вывели мистера Дафти на палубу и передали его ласкарам.
— Шибко много вино пить, — деловито сказал боцман Али, ухватывая лоцмана за щиколотки. — Надо скоро-скоро спать.
Дафти буянил. Пока его запихивали в шлюпку, над рекой разносилась брань:
— Не замай шалуна!.. Прочь, салаги!.. Я вам зубы вышибу… яйца оторву… по стенке размажу… шакалы, макаки паршивые… Где мои чички со шпинатом?
— Много вино пить, мешать-намешать, — бурчал Али. — Теперь голова ударить.
Захарий тоже пытался утихомирить лоцмана, а мистер Бернэм вернулся в гостиную, где сидел закручинившийся раджа. Разве подобное могло бы случиться на обеде, устроенном отцом? Конечно нет.
— Весьма сожалею, — сказал мистер Бернэм. — Наш славный мистер Дафти слегка не подрассчитал свои силы.
— Извиняться нужно мне, — вздохнул Нил. — Надеюсь, вы не уйдете? Девушки подготовили представление…
— Вот как? Передайте им наши извинения. Боюсь, я не расположен к веселью.
— Очень жаль. Вам нездоровится? Может, угощение не понравилось?
— Обед прекрасный, — степенно ответил мистер Бернэм. — Что до увеселений… Моя вера налагает определенную ответственность. Я стараюсь не бывать на зрелищах, оскорбительных для чести прекрасного пола.
— Понимаю, — уважительно склонился раджа.
Судовладелец достал из жилетного кармана ситару и обстучал ее о ноготь большого пальца.
— Если не возражаете, я бы хотел переговорить с вами наедине.
Повода для отказа не было.
— Конечно, мистер Бернэм. Пройдемте на верхнюю палубу, там никто нам не помешает.
*
Мистер Бернэм закурил сигару и выпустил в ночной воздух облачко дыма.
— Я счастлив возможности поговорить с вами. Просто нечаянная радость.
— Благодарю вас.
Оборонительный инстинкт раджи был начеку.
— Позвольте напомнить о моем недавнем письме. Вы нашли время обдумать мое предложение?
— К сожалению, сейчас я не могу вернуть вам долг, мистер Бернэм, — прямо сказал раджа. — Прошу понять, что ваше предложение для меня неприемлемо.
— Отчего же?
Нил вспомнил свою последнюю встречу с арендаторами и управляющими, которые умоляли его не продавать поместье, не лишать их земли, ухоженной поколениями земледельцев. Он вспомнил священника семейной церкви, на коленях просившего не отдавать храм, в котором молились предки Халдеров.
— Поместье Расхали принадлежит моему роду уже двести лет, — сказал Нил. — Им владели девять поколений Халдеров. Разве можно отдать его за долги?
— Времена меняются, и тех, кто за ними не поспевает, жизнь сметает.
— Но у меня есть обязательства перед людьми. Поймите, на этой земле стоят наши семейные храмы. Я не вправе разбазарить то, что принадлежит моему сыну и его еще не родившимся детям. Я не могу отдать вам имение.
Мистер Бернэм выпустил клуб дыма.
— Позвольте быть с вами откровенным. Дело в том, что у вас нет выбора. Деньги от продажи имения все равно не покроют ваш долг моей фирме. К сожалению, я не могу больше ждать.
— Забудьте о своем предложении, мистер Бернэм. Я продам все — дома, этот корабль, но не расстанусь с землями Расхали. Скорее я объявлю себя банкротом, чем отдам вам поместье.
— Понимаю, — дружелюбно сказал судовладелец. — Это ваше последнее слово?
— Да, — кивнул Нил.
— Ладно. — Мистер Бернэм разглядывал тлеющий кончик сигары. — Но запомните: в том, что произойдет, будет только ваша вина.
Свечной огонек в окне Полетт проткнул предрассветную тьму, окружавшую Вефиль; в доме девушка вставала раньше всех, и день ее начинался с того, что она прятала сари, носить которое осмеливалась лишь в укрытии своей спальни, защищавшей от назойливых взглядов прислуги. Челядь не уступала хозяевам в строгости мнения, как надлежит выглядеть европейцам, в особенности дамам. Лакеи презрительно фыркали, если одежда ее не хрустела от свежести, и глохли, если она обращалась к ним на бенгали, а не убогом хиндустани[27] — языке приказов. Соскочив с кровати, Полетт торопливо убрала сари в сундучок — единственное место, где его не найдут слуги, чередой заявлявшиеся в спальню: горничные, уборщицы, золотари.
Расположенное под крышей, жилье Полетт состояло из просторной спальни с гардеробной, но главное, имело ватерклозет. Миссис Бернэм приложила все силы, чтобы ее резиденция первой в городе распрощалась с удобствами во дворе. «Так утомительно каждый раз бегать на улицу, чтобы отправить письмецо», — говорила она.
Как и прочие апартаменты, уборная Полетт могла похвастать множеством новейших английских устройств: удобным стульчаком с деревянным сиденьем, расписным фарфоровым умывальником и жестяным тазиком для мытья ног. Однако Полетт считала, что здесь не хватает главного — ванны. Она привыкла к частым купаньям, и ей было тяжко без того, чтобы хоть раз в день не почувствовать освежающую прохладу воды. Однако ежедневные омовения дозволялись только Берра-саибу, когда он, пропыленный и разгоряченный, возвращался после дня в конторе. Говорили, хозяин придумал хитроумную штуку: он плескался под струями, вытекавшими из дырочек в днище ведра, куда слуга беспрестанно подливал воду. Полетт была бы рада иметь у себя такое устройство, но стоило ей о том заикнуться, как миссис Бернэм возмущенно фыркнула и в своей обычной окольной манере дала понять, что холодные обливания необходимы мужчинам, однако не пристойны и даже противопоказаны нежному и менее возбудимому полу. Купанье в ванне, уже вполне определенно сказала она, чисто мужская забава, которая должна иметь разумные промежутки в два-три дня.
В Вефиле имелись две купальни с огромными чугунными корытами, выписанными прямиком из Шеффилда. Однако банщиц следовало уведомить о предполагаемом купании хотя бы за день, и Полетт сознавала, что если подобные приказания отдавать чаще двух раз в неделю, слух о том быстро достигнет ушей миссис Бернэм. Да и что за удовольствие отмокать в собственной грязи под надзором трех банщиц («трушек», как называла их хозяйка), которые намыливают тебе спину, скребут ляжки и все, что считают нужным, приговаривая «трем-трем», будто их тычки и щипки доставляют огромную радость? Полетт отталкивала их лапы, когда они тянулись к ее самым сокровенным местам, отчего на лицах банщиц обозначались недоумение и обида, словно им препятствовали в надлежащем исполнении обязанностей. Получалось не купанье, а мука, ибо Полетт не знала, да и не хотела выяснять их намерений.
Безысходность подтолкнула ее к изобретению собственного способа мытья: в уборной Полетт вставала в тазик и осторожно поливала себя из кружки, зачерпывая воду из ведpa. Прежде она всегда купалась в сари, и поначалу собственная нагота ее смущала, но через неделю-другую стала привычной. Приходилось долго подтирать забрызганный пол, чтобы скрыть следы купанья, ибо миссис Бернэм хоть изъяснялась туманными намеками, но умела вытрясти сплетни из слуг, которых весьма интересовала жизнь обитателей дома. Несмотря на предосторожность, были основания полагать, что слух о тайных купаньях уже просочился в хозяйские пределы: давеча миссис Бернэм отпустила несколько саркастических замечаний о беспрестанных омовениях язычников, что макают головы в Ганг и бормочут заклинания.
Памятуя сию критику, Полетт с особой тщательностью вытерла пол уборной. Однако этим страдания не заканчивались: еще предстояло втолкнуть себя в теснину панталон до колен, а затем изогнуться дугой, отыскивая завязки лифа, сорочки и нижней юбки, после чего ввинтиться в одно из многих платьев, пожалованных благодетельницей.
Хоть строгого кроя, наряды от миссис Бернэм были пошиты из тканей, несравнимо лучше привычного для Полетт чинсурского ситца или тончайших муслина и атласа, каким отдавали предпочтение многие дамы; нет, хозяйка Вефиля соглашалась только на прелестный кашемир, лучший китайский шелк, хрустящее ирландское полотно и мягкий суратский нансук. Недостатком чудесных одеяний было то, что, скроенные и сшитые на одного, они плохо подходили другому, особенно такой нескладехе, как Полетт.
К семнадцати годам она так вытянулась, что была почти на голову выше окружающих — и мужчин, и женщин. Руки ее болтались, точно ветки на ветру (годы спустя она посетует, что на рисунке в святилище Дити они выглядят листьями кокосовой пальмы). Сперва Полетт стеснялась своего необычного роста, но затем неуклюжесть одарила ее свободой, избавив от бремени забот о своей наружности. Однако в Вефиле безразличие к собственной внешности переросло в дикое стеснение: она карябала прыщики на лице, превращая их в очень заметные на бледной коже нарывы, при ходьбе сильно клонилась вперед, будто преодолевая порывы ветра, а когда стояла, то горбилась, прятала руки за спину и раскачивалась на носках, словно готовясь произнести речь. Прежние хвостики из длинных темных волос она сменила на строгий узел — этакий корсет для головы.
