– Ты где это опять таскалась, кошка? – свистящим шепотом спросила она.
– Отстань ты! У подруги была.
– У какой еще подруги?
– Ты ее не знаешь. Отстань! Мне завтра рано вставать. У нас занятия с восьми тридцати…
– Надавать бы тебе по щекам, – посулила мать, удаляясь.
А Аллочка еще долго не могла заснуть. Она боялась увидеть во сне селедку. Аллочка верила в приметы и считала, что увидеть во сне эту скромную рыбку – к нечаянной беременности. Это плохо. «Лучше не видеть во сне эту скромную рыбку», – шептала во сне Аллочка.
ЗАЗВЕНЕЛО И ЛОПНУЛО
Как раз в ту пору, когда батареи центрального отопления не набрали еще тепла, и лето кончилось, и листья шуршат в шагу, и птички улетают, свистя и подсвистывая, – врачи скорой помощи: временно неженатый Царьков-Коломенский В. И. и постоянно женатый Кольцов В. Д. отправились к одной баянистке, которая днем учила детей на баяне, а по вечерам все сидела молча в кресле, узко щурила яркие глазки да покуривала сигаретку «Столичная».
Дверь открыл молодой человек, весь в вельветовом. Мигом углядел торчащую из карманов водку и запел:
– Привет, привет, старички! Клево! Клево! Дайте-ка я на вас полюбуюсь! Сколько лет, как говорится! Клево! Клево!
Вениамин Давыдович Кольцов неуловимо сморщился и прошел, а бородатый и толстощекий Валерий Иванович стал цапелькой на одну ногу и, снимая ботинок, ласково осведомился:
– Скажите-ка на милость, паренек? Какие события в мире – происки ли израильской военщины, либо открывающаяся на днях в Иркутске выставка «Туризм и отдых в США» – повлияли на то, что вы столь фамильярны со мной, который вам в отцы годится?
– Дак я же… мы же… с вами же… тогда… на даче же, – залепетал молодой человек. Но Царьков хищно оскалился, топнул босой ножкой и завопил:
– А ну! Выдь! Выдь отсюдова, хипий!
– Что ж! Уйду, коли не нужен! – вельветоноситель криво улыбнулся, застегнул дрожащими пальчиками пуговки и тихо крикнул:
– Маня! Ма-а-нон! Я уже ушедши!
Но ответа он от баянистки не получил. Баянистка уже была занята: она медленно скребла крашеными ногтями наклонную голову Кольцова. Из-под роговых очков головы врача вытекали и лениво текли маленькие слезы.
– Мария! – шептала голова. – Ты сама пойми! Дети ведь почти взрослые! Что я им скажу, как объясню? Я не могу, я не могу! Я люблю тебя, но ведь ты меня понимаешь?
Баянистка молчала.
Царьков-Коломенский глянул на влюбленных, сделал независимое лицо и вернулся с кухни, неся триады: три стакана, три огурца, три бутылки.
– Эй, – сказал он.
Кольцов оторвался от любви.
– Наливай! Что там в самом деле! – лихо крикнул Кольцов.
Царьков и налил. Звякнули, булькнули, закусили.
– А у меня сегодня армянин не умре, – сказал Царьков. – Отходил-таки я его. Три часа качали, а он очнулся и спрашивает: «У вас в городе есть индейский чай? А то нигде индейского чаю нету…»
– Бывают кадры, – сказал постоянно женатый Кольцов, косясь на баянистку. А баянистка молчала.
Говорили, говорили, говорили. Баянистка молчала. Кольцов посматривал на часы, а у временно неженатого стал зреть замечательный план. План зрел, зрел, и вскорости В. И. Царьков-Коломенский упал под стол и под столом совершенно замер в неудобной позе.
Баянистка молчала. Кольцов тогда встал, подошел к зеркалу и увидел свое лицо. Он увидел желтый цвет, вылизанные височки и красненький носик. Но Кольцов все равно любил свое лицо, и зрелище произвело на него благоприятное впечатление.
– Вырубился Валерик, – сказал он, пошатнувшись. – Забрать его – тяжелый, негодяй? Пускай спит. А я, а мне все равно сегодня – никак. Ты меня прости и пойми. А тебе я верю. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Баянистка молчала
– Ты понимаешь, – успокоился Вениамин Давыдович. – Ох ты, ласточка моя!
И поцеловал и вышел вон, ушел – и в комнате стало совсем тихо. В комнате вскорости стало даже совсем темно. Баянистка все молчала, молчала, молчала, а потом устроила на диванчике постель и, прошуршав одеждами, улеглась.
– Батареи-то не топят еще, – кашлянув, сказал из-под стола Валерий Иванович. – И что только думают-то? Холод-то до спины пробирает.
Баянистка молчала.
Тогда-то и вылез в темноту бородатый. Он мигом наклонился над баянисткой: губы красные, борода черная, зубы белые. Баянистка молчала.
– Ложусь! Чего уж там! – бормотал Царьков.
Ловко скинул одежонку и лез уже, и она, отталкивая, уже обнимала, запрокидывалась, и несомненно имели бы мы горький пример случайной связи, когда вдруг что-то как-то где-то неизвестно где – в пространстве ли, в материи ли – что-то вдруг зазвенело и лопнуло.
– Ой, нет! Нельзя! – взвизгнула баянистка.
– Ты чего? – встрепенулся Царьков.
– Нельзя! Мне показалось, будто что-то как-то где-то неизвестно где – в пространстве ли, в материи ли – что-то вдруг зазвенело и лопнуло.
– Ты что? Совсем спятила? Где там у тебя зазвенело? Что там у тебя лопнуло?
Баянистка лежала прямая и строгая.
– Это не у меня, – шептала она. – Это – ЗНАК. Это – голос новой, лучшей жизни.
– Да кому из нас в конце концов нужнее-то? – возмутился Царьков. – Не хочешь, так прямо и скажи.
Баянистка тихонечко плакала.
– Зазвенело и лопнуло. Зазвенело и лопнуло, – шептала она. – Как клейкая почка тополя раскрылась ИСТИНА.
– Идиотка! – крикнул Царьков. – Кругом одни идиоты! – крикнул Царьков.
И тоже заплакал. Они плакали. Им вместе было около восьмидесяти лет.
Пригласил бы я и вас вместе с ними поплакать, да вы наверняка откажетесь.
САМОЛЕТ ИЛЮШИНА
Один интеллигентный человек как-то зашел в булочную. И там он хотел подшутить над двумя девицами, которые скромно стояли близ алюминиевого стола, где килограммовые булки разрезают на две и на четыре части. Держали в руках большую бутылку красного вина.
А девиц-то на самом деле было три, а не две. Но третья томилась в очереди и невнимательно глядела поверх голов, щуря карие глазки.
Интеллигентный человек тоже собирался встать в очередь, но потом раздумал. Он подошел к девицам и сказал:
– Ха-ха-ха.
Девицы непонятно заулыбались и стали рассматривать интеллигентного человека, одетого в замшевую куртку из искусственной замши. И сами они, между прочим, были одеты довольно неплохо. Правда, у одной каблучок красной босоножки стесался, а у другой почернел зубик во рту, третий от центра. Ей бы его поменять да поставить золотую коронку – тогда бы была полная красота!
Следовательно, контакт был установлен. И даже та из очереди хоть и продолжала смотреть поверх голов, но в ее взгляде уже все равно что-то читалось, если кто умеет читать
Красные босоножки, нейлоновые кофты. Красота! И лишь вид бутылки красного вина ужасал, ибо имела бутылка гигантских размеров этикетку черно-белого цвета с желтым пятном.
«Эку дрянь пьют девчонки», – подумал интеллигентный человек.
И продолжая шутить, потянул бутылку к себе. Ладони девиц разжались, и они во все глаза смотрели на интеллигентного человека. А третья тем временем обвиняла кассиршу в хищении трех копеек. И, можете себе представить, доказала свою правоту.
– Унесу бутылку, – посулился интеллигентный человек.
Девицы молчали.
Тогда интеллигентный человек окончательно взял бутылку в свои руки.
– «Белое крепкое. Цена без посуды 1 рубль 20 копеек», – прочел он и торжественным шагом вышел из магазина.
Ожидая, что сейчас за ним кинутся, и тогда состоится у него с девицами разговор более конкретный и более веселый.
Но за ним не кинулись.
И тогда ум интеллигентного человека охватило помутнение. Он посмотрел на бутылку, осознал ее в своей руке и припустил мелким бегом. Завернул за угол и добежал до автобусной остановки.
Но автобуса долго не было, и помутнение рассосалось. Поэтому когда показался автобус, он уже был не нужен интеллигентному человеку. Интеллигентный человек стоял и смотрел на ужасную бутылку с ужасом.
– Вот я и украл, – прошептал интеллигентный человек. – Боже, что я наделал!
И он повернул назад. Он шел понурясь. Он ни на кого не смотрел. Но когда он снова зашел в булочную, девиц уже не было.
А с ними случилось вот что.
Когда третья вернулась из очереди с булками и пряниками, она обнаружила полное замешательство и оцепенение.
– А где бутылка? – изумилась она.
– Унес какой-то ж… в очках, – объяснили ей подруги.
– А вы чо хайло разинули. Ты где была, Манька?
– Я думала, он хохмит. А то бы я его догнала, – оправдывалась Манька.
Но она соврала – у ней был стоптан каблук.
– А ты, Олька?
– Я хотела крикнуть, да постеснялась, – соврала Олька, имевшая черненький зубик.
