— А Хайдемари всей душой мне предана, — вворачивает Хуго, чтобы хоть чем-нибудь похвастаться.
Я тут же вспоминаю о его лекарствах, вылавливаю из коробочки пилюли и протягиваю Хуго.
— Слушай, а зачем ты все это барахло принимаешь? Хуго задумывается:
— Давление скачет, кислота в моче, депрессия старческая и, хм, да, ну, эта, хм, простата.
— Ты слышишь плохо, а я слепну, — утешаю я, — давно уже… Когда мы последний раз виделись?..
Хуго подсчитывает.
— Господи, — радуется он, — это был фильм «Грешница»! Просто потрясающе! Хильдегард Кнеф[12] — совсем голая, что там творилось! Когда ж это было?
Я-то знаю, когда это было: вскоре после моего сорокалетия, когда я снова тайно стала встречаться с Хуго. Мы, конечно, частенько тогда ходили вместе в кино, но он (это же Хуго, чего еще от него ждать) помнит только голую Хильдегард.
Неожиданно он высказывает желание посмотреть дом. Мы с трудом поднимаемся. Хуго идет не наверх, в мансарду, он устремляется в подвал.
Я бросаю на него мрачный взгляд.
— Не волнуйся, Шарлотта, — отзывается он, — я сам спущусь.
Вот этого-то мне и не хочется.
Через пару минут мы стоим перед гробницей Бернхарда.
— Славно сработано, а? — Хуго стучит кулаком по кирпичной кладке. — Слабо повторить?
Всеми возможными способами я избегала этого места, но сейчас прыскаю от смеха:
— Да уж, жаловаться ему не на что. Он тут со мной, рядышком.
Впервые за много лет мы так спокойно говорим об этой солдатской могиле. Хуго инспектирует газовые трубы и выслушивает историю, как тут все тряслось, включая меня, когда их ставили.
— А наверху у тебя никто больше не живет? — интересуется он с таким видом, будто хоть сейчас готов там поселиться.
Только мы садимся за стол, еле переводя дух, как звонит телефон. Опять Хайдемари.
— Я хочу с тобой поговорить, как женщина с женщиной, — говорит она.
Я сразу ощетиниваюсь, как еж иголками, ничего хорошего от такого разговора не ожидая.
— Папа не услышит?
Нет, не услышит, он, во-первых, глуховат, во-вторых, не очень-то и хочет. Но все же я предусмотрительно уношу телефон в коридор, пусть Хуго думает, что это кто-нибудь из моих детей.
— Я хотела сделать пластическую операцию, уменьшить грудь. Не думай, я не выпендриваюсь, просто у меня спина болит. Так вот, сегодня, во время предварительного обследования, обнаружили уплотнение. Взяли ткани на анализ, скоро скажут, что это такое. Если мне не повезет, придется ампутировать, я тогда не смогу так скоро… — До сих пор Хайдемари изо всех сил сдерживалась, прямо сама рассудительность, теперь едва не срывается на крик. — Я, конечно, не хочу вешать на тебя папу на такое долгое время, ты ведь тоже уже не девочка, тебе трудно будет. Не мог бы Ульрих подыскать для него какой-нибудь временный дом для престарелых?
Я бросаюсь ее убеждать: все пока идет замечательно, мы с Хуго много друг другу порассказали, гостиница рядом, сегодня вечером мы там ужинаем. Хайдемари успокаивается и просит меня скрыть ее болезнь от отца, по крайней мере, пока врачи не выяснят, рак это или нет.
Хуго даже не спрашивает, кто это звонил. Его вдруг осеняет:
— Ты знаешь, я много об Альберте думал… Может, он совсем и не был гомосексуалистом.
Я пришла к такому же выводу:
— Скорее, транссексуал, — подтверждаю я.
— Да нет, — возражает Хуго, — трансвестит. Я читал, что каждый пятый мужчина стремится выразить свою тайную скрытую женскую сущность и для этого переодевается в женскую одежду. В Америке они собираются раз в год вместе, выговариваются, а потом возвращаются в семьи, к женам и детям.
— Каждый пятый, говоришь? Так я, значит, немало таких знаю. — Я задумываюсь и мысленно перебираю всех знакомых мужчин.
— Когда Ида хотела меня забрать? — прерывает Хуго мои размышления.
Он, конечно, имеет в виду Хайдемари. Я тоже этим грешу: путаю имена, а то и вообще вспомнить не могу, как кого зовут. Тут мне приходится сообщить Хуго, что его встреча с дочерью откладывается на неопределенное время.
Хуго радуется, что ему дали еще немножко побыть у меня, искренне, будто неожиданной отсрочке перед смертью. Чрезвычайно трогательно. Удивительное дело, но о причине отсрочки он не справляется.
Мы с Хуго решили съесть на обед что-нибудь легкое, а потом шикануть в отеле. Вообще-то, мне это будет трудновато: после восьми вечера я есть уже не могу.
После ресторанчика Хуго располагается на софе и мгновенно засыпает. Между прочим, это мое место, я здесь отдыхаю, но откуда ж ему знать? Я сижу рядышком и заглядываю в его полуоткрытый рот: на верхней челюсти — протез, на нижней — временная пломба, коронки, искусственные вживленные зубы и мосты. Уж я-то разбираюсь, я долго работала помощницей у зубного врача. Хуго всхрапывает на вдохе и посвистывает на выдохе. Он все еще носит обручальное кольцо. Обеими руками он держит газету, впрочем, только для маскировки. Мне хочется развязать его галстук-бабочку и расстегнуть ему воротник рубашки, да боюсь, он проснется.
Было время, мы каждое мгновение стремились друг к другу, чтобы друг друга любить. Давно это было.
После украдкой похищенных поцелуев на кухне на мое сорокалетие нами снова овладело желание интимной близости. И мы придумали, где нам встречаться: подружка моя Милочка переехала во Франкфурт, муж ее работал там чиновником в одном ведомстве. Она пригласила нас на новоселье, посмотреть новое жилище, но Антон отказался. Он терпеть не мог поездов и остался с детьми дома. Стоило мне поведать подруге о своих личных проблемах, как она показала себя превосходной сводней. Почему бы мне не встречаться с Хуго раз в месяц в ее квартире? В будний день, пока ее муж Шпирвес в конторе, в обеденный перерыв, когда Хуго свободен. Сама Милочка работала полдня в страховой компании. Она будет приходить домой, когда голубки, вволю наворковавшись, уже разлетятся.
Я тревожилась, оставляя Ульриха, Веронику и особенно младшую Регину на Антона, совесть мучила, все казалось, что дома что-нибудь страшное стрясется, пока меня нет. Но некоторое время все шло гладко. Раз в месяц Антон освобождал полдня и сидел с детьми, пока я якобы проводила время на девичнике с приятельницами, за чашкой кофе.
Мне прямо стыдно становится, я краснею, когда об этом вспоминаю. Встречались мы с Хуго тайно, в чужой квартире, словно в гостинице, быстро раздевались в чужой холодной спальне, времени всегда было слишком мало, приходилось торопиться. Скидывая с себя одежду, мы снова отдавались интимной близости, которая и была самым важным в наших отношениях, потом она возникала время от времени лишь в письмах. Сегодня сказали бы, что мы были просто помешаны друг на друге. Никогда еще секс не доставлял мне такого счастья, никогда еще отношения наши не сводились настолько к одной только телесной близости, никогда мы не разговаривали так мало. На некоторые темы было наложено табу, их мы не трогали: смерть Бернхарда, болезнь Иды, мое сожительство с Антоном, мой третий ребенок, наши взаимные обиды. После каждого рандеву мы покидали Милочкину квартиру, Хуго торопился в магазин, я спешила на вокзал.
Время от времени Хуго и Ида навещали нас, и мы все вместе гуляли в платановой роще на Матильдовой горке или вдоль Гросен Booг или шли в кино. Сентиментальная Ида три раза посмотрела вместе с дочкой фильм «Зелен луг», но Хуго это как-то не тронуло. Он любил итальянское и французское кино. Помню, смотрели мы «Фанфан-Тюльпан», Хуго искал в темноте мою руку, Антон — тоже, и по ошибке они чуть не схватили за руки друг друга. Нам с Хуго держаться за руки было невозможно: рядом сидела Ида. Да и Антон чувствовал наше с Хуго взаимное влечение, но молчал.
Алиса меня предостерегала. Кроме Милочки, только она всегда была моим доверенным лицом. В пятьдесят первом моя младшая сестра забеременела и была сама не своя от счастья. Учиться она еще не закончила, но готова была справиться со всем — и с экзаменами, и с ребенком. Беременность сделала ее чувствительной, и она прониклась нежностью ко всем племянникам, особенно к моей четырехлетней Регине.
— Она такая шустрая у тебя, гиперактивный ребенок, — говорила сестра, — трудно, конечно, тебе с ней справляться. Но это же безответственно — оставлять такую сорвиголову на слепого.
Но Алиса добилась только того, что во время каждого любовного свидания совесть стала терзать меня еще сильнее, отравляя всю радость встречи с любимым.
Однажды нас с Хуго застукал в постели Милочкин муж Шпирвес. Его вконец одолела аллергия, он так чихал, что шеф не выдержал и отправил его домой. Сам бы он добровольно с работы в жизни не убрался: Шпирвес был такой трудоголик, такой ответственный, что и дальше бы доводил своими соплями весь отдел. Милочка потому нас и уверяла: мы, мол, можем делать что хотим, а муженек ее трудится как вол, с работы ни ногой: «будьте спокойны, никогда его не увидите».
