«Ну почему меня окружают одни тупицы? — сказал он себе. — Вот бы сейчас выпустить всю обойму, очутившись на поле боя, а не ломать голову над проблемами».
Он метался по дому, тщетно пытаясь успокоиться. Хорошо было бы убить всех.
Годи не заставил себя ждать, хотя и был явно раздосадован тем, что его побеспокоили. Двое других держались у него за спиной.
— Элианта спасет своими травами типа, которого укусила черная вдова. Она уже настаивает свою микстуру. Нужно ее остановить. Что сделать, чтобы она потерпела неудачу?
Годи поднял одну бровь.
— Нужно знать, что шаманы используют смесь…
— Мне наплевать! Скажи, что нужно изменить в магическом напитке, чтобы он не подействовал.
Годи бросил на него мрачный взгляд.
— Среди различных ингредиентов, входящих в возможную композицию, наиболее эффективным было бы убрать…
— O’кей, о’кей. Вот что мы сделаем: Марко, Альфонсо, вы отвлечете эту паршивую шаманку, а Годи уберет то, что нужно, из ее колдовского супа.
Доктор принял снисходительный вид.
— Будем благоразумны, она тотчас же это заметит. Это большие листья…
— Замени другими, похожими!
Годи скривился, но не нашелся, что возразить.
— Давайте пошевеливайтесь! И ни слова Сандро. Он не должен быть в курсе.
* * *
Элианта провела рукой по спокойному лицу Бимизи, закрыла ему глаза, она была потрясена. Она не могла поверить в то, что произошло.
Все жители деревни, собравшиеся вокруг, стали на колени и прочитали молитву, наклонившись к земле. Их тихий шепот поднимался в темном таинственном лесу. У всех были серьезные лица, едва освещенные язычками пламени, угасавшем под котлом. Костер едва теплился в ночной сырости.
Элианта не смогла сдержать слез, они градом катились у нее по щекам. Она чувствовала ужасную печаль. Ей не удалось его спасти, сохранить ему жизнь, поддержать его душу… Теперь остается только думать о нем и молиться, молиться, чтобы его душа освободилась от тела и спокойно отлетела…
Она закрыла глаза.
Вдруг послышался глухой звук шагов, тяжело ступающих по земле, давящих ветви, пинающих заснувшую землю.
Из темноты вышел Кракюс, по бокам от него стояли его дружки, потрясая огромными факелами, отбрасывающими оскверняющий все вокруг свет. Он скользнул глазами по собравшимся, затем уставился на Элианту. Он смотрел на нее в упор тяжелым и обвиняющим взглядом. Его голос, мощный и ужасный, поднялся в ночи, проникая внутрь и отдаваясь в сердце.
— Ты, Элианта, заставила всех поверить, что умеешь лечить людей. Правда же в том, что ты неспособна это делать. Бимизи доверили тебе. По твоей вине он умер.
— Я вспоминаю… — сказал Сандро, — когда я был ребенком, мать спросила меня, на каком инструменте я хотел бы научиться играть. Я выбрал гитару, классическую гитару. Я выбрал ее, потому что это один из тех редких инструментов, который хорош сам по себе. Не нужны ни ансамбль, ни оркестр, чтобы играть на нем. На гитаре играют в одиночку. Каждая нота, каждый аккорд, каждое арпеджио исходят от тебя. Это твои и только твои старания, твои чувства, твой талант находят выражение в кончиках твоих пальцев и издают звук, принадлежащий только тебе. Эта музыка, вибрирующая в корпусе инструмента, — твоя и остается твоей…
Сандро стоял в хижине спиной к Кракюсу, который молча слушал его.
— Однажды преподаватель консерватории, к моему сожалению, объявил, что я должен приготовить отрывок, который исполняет… квартет. Квартет… Я растерялся. Я должен был терпеть чужое присутствие и, как мне казалось, вторжение в мое исполнение, в мое искусство трех других учеников. Несколько недель я в одиночку готовил свою партию, работая неохотно. Это была часть отрывка, не имеющая смысла без остальной оркестровки. Потом наступил день, когда преподаватель решил собрать нас вместе. Я шел туда как на казнь. Сначала все по очереди сыграли свои отдельные партии. Мне не понравилось слушать других, к тому же мне претило играть с ними. Мои собственные недостатки всегда меня раздражали, а их были просто невыносимы. Наше дилетантство вылезало наружу, было очевидным, постыдным. У каждого было свое понимание этой музыки, и было совершенно очевидно, что каждый играет ее в соответствии с собственным представлением и чувством. После этого преподаватель попросил нас сыграть вместе, ансамблем. Я очень хорошо помню этот особенный и необычный момент. Он отбивал такт рукой, чтобы помочь нам синхронизироваться. Первое впечатление было очень неприятным: я не слышал себя… У меня было ощущение, что мои звуки исчезли, утонули в партитурах других. Я должен был сконцентрироваться, чтобы с трудом различить их. Я стал играть форте, чтобы мои ноты звучали громче, чтобы они доминировали над другими. Так я боролся долго, моя музыка пыталась выжить среди других исполнений. Потом произошло невероятное. Я перестал бороться, стремиться во что бы то ни стало существовать независимо от других, и моя музыка естественным образом нашла свое место, стала сочетаться с другой. Она растворилась, не перестав при этом существовать. Она вписалась в коллективное исполнение, которое превосходило ее и в котором она была уместна. Это сотрудничество придало ей великолепие. Ансамбль звучал так прекрасно, что далеко превосходил красоту отдельных партий. У меня возникло странное ощущение, совершенно новое для меня. Мне казалось, что руки играют сами по себе, что я их не контролирую. Все ускользало от меня. Я растворялся в группе музыкантов, и вот в чем парадокс: это было не самоотречение, а излияние моих чувств в соединении с чувствами остальных. Отойдя на второй план, я стал существовать еще более интенсивно, но в другом измерении, более широком, более возвышенном. Совершенном. И это испытание для меня… было почти мистическим.
Сандро замолчал, и вновь тишина повисла. Потом он повернулся к Кракюсу.
— Индейцы, — продолжал он, — переживают это счастье каждый день. Они постоянно чувствуют слияние с чем-нибудь, что их превосходит, это своего рода мистическая связь, которая тянет их вверх. — Он сглотнул. — Сейчас, когда мы их разделили, оторвали от природы, мы дадим им муку индивидуализма. Индивидуализма поневоле.
Кракюс смотрел на него, не говоря ни слова.
— Все, что прикажешь, — наконец произнес он. — Скажи точно… что мы должны делать.
Сандро помолчал немного, потом начал медленно мерить шагами комнату.
— Чтобы они стали индивидуалистами, сначала нужно заставить их жить в страхе. Бояться других и страшиться, что чего-нибудь не хватит. Пищи, например… или любви.
Последнее произнесенное им слово, словно кинжал, пронзило его сердце. Ему пришлось собраться с духом, чтобы продолжить.
— Мы заставим их поверить, что земных благ на всех не хватит, что жизнь — это битва индивидуумов, что только лучшие могут выжить и только лучшие могут быть счастливы. Самые сильные, самые быстрые, самые умные… самые красивые…
— Есть в этом доля правды, а?
— В это нас заставил поверить Дарвин. Но Дарвин ошибался…
— Вот как? А что это за теория?
Сандро глубоко вздохнул:
— Дарвин объясняет появление человека на Земле эволюцией видов. Он считает, что некоторые живые существа случайно рождаются более сильными или более ловкими, чем другие, так он представляет себе естественный отбор. Именно те, которые выживают, воспроизводятся, порождая поколение, обладающее теми же выгодными качествами. Итак, виды эволюционировали, отбирая только лучших, самых ловких.
— А в чем он ошибся?
— Это не совсем ошибочно, но естественный отбор не объясняет весь механизм эволюции, на самом деле он гораздо сложнее. И, кроме того, теория Дарвина не объясняет также зафиксированные скачки эволюции. Есть недостающие звенья между видами, необходимые, чтобы подтвердить его теорию. Например, между обезьяной и человеком. В эпоху Дарвина можно было думать, что просто не найдены останки таких промежуточных видов, с тех пор их тщетно разыскивали по всему миру, но до сих пор ничего не нашли…
— Так его теория уже неактуальна?
— Нет… все еще актуальна.
— Не понимаю…
— Скажем, недостающие звенья не слишком-то и стараются отыскать…
— Вот как? А почему?
— Если поставить его теорию под вопрос, это повлечет за собой пересмотр нашего образа мыслей и, возможно, нашего образа жизни. Это нарушило бы… порядок.
— Как это? Не вижу связи.
— Теория Дарвина сформировала нашу цивилизацию. Обусловила наше видение жизни, понимаемой как борьба за выживание. Выжить в этом мире в борьбе со всеми остальными, с природой. Отсюда и вера в то, что технический прогресс нас осчастливит. Капитализм тоже основан на этом. Наши социальные отношения также. Если оглянуться в прошлое, то, пожалуй, все наше общество, начиная с XIX века, развивалось на базе этого представления. Исходящего из теории Дарвина.
