Парень на инвалидной коляске одиноко смотрел на море, облокотившись на один из столов. Металлические детали коляски, напитавшись лунным светом, сверкали ледяной белизной. Издали коляска казалась совершенным металлическим механизмом, призванным служить какой-то особой ночной цели. Спицы колес, словно зубы животного с высших ступеней эволюции, зловеще поблескивали в темноте.
Я впервые видел его в одиночестве. Для меня они с матерью представляли единое целое, и видеть его одного было непривычно. Уже то, что я стал этому свидетелем, показалось мне неучтивым. На нем были его обычная оранжевая гавайка и хлопковые брюки. Он неподвижно смотрел на море.
Я заколебался, не зная, как следует поступить. Наконец решился и, как мог медленно, направился в его сторону, стараясь держаться в поле его видимости, чтобы ненароком не напугать. Когда нас разделяло два или три метра, он повернулся ко мне и кивнул, как обычно.
— Добрый вечер, — произнес я тихо, приноравливаясь к ночной тишине.
— Добрый вечер, — так же тихо ответил он.
Я придвинул кресло и сел за соседний столик. Проследил его взгляд. Повсюду вдоль берега торчали низкие зубья скал, похожих на разломленный кекс, о них бились невысокие волны. Словно нежные рюши жабо, они наскакивали белым и тут же отступали. Форма рюш причудливо менялась, но их размер оставался неизменным, словно отмеренным по линейке. Волны были монотонны и тоскливы, как маятник часов.
— Вас не было сегодня на берегу, — через стол обратился я к нему.
Он скрестил руки на груди, повернулся ко мне.
— Да, — ответил он.
Некоторое время он молчал. Дыхание тихое, как во сне.
— Сегодня я целый день отдыхал в номере, — произнес он, — мама себя неважно чувствовала. Я имею в виду не физическое самочувствие, а психологическое. Она перенервничала.
С этими словами он несколько раз потер щеку подушечкой среднего пальца правой руки. Несмотря на позднее время, на его щеках совсем не было щетины, их кожа была гладкой как фарфор.
— Но теперь все в порядке. Мама крепко спит. Ей, чтобы встать на ноги, достаточно просто вздремнуть, не то что мне. Конечно, полностью она не поправится, но в принципе придет в норму. Утром проснется здоровой.
Секунд двадцать, или тридцать, или даже минуту он сидел молча. Я уже поставил на землю задранные было под столом ноги и только выжидал удобного момента, чтобы уйти. Что-то слишком часто я выжидаю удобные моменты для ухода. Наверное, всему виной мой характер. Но прежде чем я успел раскрыть рот, он снова заговорил.
— Вам это, наверно, не интересно? — спросил он. — Говорить о болезни со здоровым человеком — настоящая дерзость.
Я ответил, что это не так, что в мире не существует полностью здоровых, без единой червоточинки, людей. В ответ он еле заметно кивнул.
— Нервные заболевания у всех проявляются по-разному. Причина одна, результатов множество. Как при землетрясении — одна и та же энергия, достигая поверхности земли, принимает самые разные формы в зависимости от места выхода. В результате может возникнуть новый остров или исчезнуть старый.
Он зевнул и извинился.
Казалось, он вот-вот заснет, и я, видя его усталое лицо, посоветовал ему поскорее вернуться в комнату и лечь спать.
— Не обращайте внимания, пожалуйста, — ответил он, — может, я и выгляжу сонным, но спать совсем не хочу. Мне достаточно четырех часов сна в сутки, к тому же засыпаю я только под утро. В эти часы я обычно сижу здесь. Не обращайте внимания.
С этими словами он взял со стола пепельницу «Чинзано» и взглянул на нее, как на нечто крайне важное.
— В случае с мамой, у нее… как бы это сказать… перестают нормально двигаться губы или глаза. Довольно странный синдром. Но не стоит относиться к этому серьезнее, чем следует. Это в принципе не опасно. Просто симптом. Поспит, и все пройдет.
Я кивнул.
— И, прошу вас, не говорите маме о том, что я вам рассказал. Она не любит, когда обсуждают ее здоровье.
— Конечно, — ответил я, — к тому же утром мы уедем. Не думаю, что нам представится случай для беседы.
Достав из кармана платок и высморкавшись, он вернул платок на место и прикрыл глаза, словно обдумывая какую-то мысль. Некоторое время стояла тишина, как если бы он куда-то вышел и через некоторое время вернулся. Я представил, как его настроение движется вверх, потом вниз.
— Нам вас будет не хватать, — произнес он.
— К сожалению, пора на работу, — ответил я.
— Хорошо, когда есть, куда уезжать.
— Зависит от того, куда уезжаешь, — усмехнулся я. — А вы здесь давно?
— Две недели примерно. Точно не скажу, но где-то так.
Я спросил, как долго они еще собираются тут быть.
— Ну… — протянул он, едва заметно покачав головой, — может, месяц, может, два месяца, как получится. Я не знаю, в том смысле, что это не я решаю. Муж моей сестры — крупный акционер в этом отеле, и номер нам обходится совсем дешево. У отца компания по производству плитки, а муж сестры фактически унаследовал ее. Честно говоря, я его не очень люблю, но ведь родственников не выбирают. К тому же в силу своей антипатии я не могу оценить, действительно ли он настолько неприятен. Зачастую нездоровые люди бывают весьма ограниченными.
Он снова прикрыл глаза.
— Во всяком случае, плитки он производит много. Это дорогая плитка, ее кладут в холлах жилых домов. Еще у него куча акций разных компаний. Одним словом, делец. Мой отец тоже такой. Так что, мы — я имею в виду нашу семью — четко подразделяемся на здоровых людей и нездоровых, эффективных и неэффективных. Остальные стандарты постепенно отмирают. Здоровые люди производят плитку, умело управляют капиталом, уклоняются от налогов, кормят нездоровых людей. Довольно грамотная система с точки зрения функциональности. — Он со смехом вернул на стол пепельницу. — Они все решают. Живи месяц там, живи два месяца тут. А я, словно дождик, иду туда, иду сюда. Вернее, я и мама.
Он снова зевнул и взглянул на берег. Волны по-прежнему механически накатывали на скалы. Высоко над морем плавала белая луна. Желая узнать, который час, я кинул взгляд на запястье, но наручных часов там не оказалось. Я забыл их на ночном столике в номере.
— Семья — удивительная штука. Неважно, хорошо в ней идут дела или нет, — промолвил он, сузив глаза и глядя на море. — У вас ведь есть семья?
Я ответил, что вроде да, а вроде и нет. Не знаю, можно ли назвать семьей бездетных супругов. В том смысле, что это всего лишь договор на определенных условиях. Я так ему и сказал.
— Да, — согласился он, — семья в принципе невозможна без определенных условий. Иначе система не будет нормально функционировать. В этом смысле я представляю собой что-то вроде сигнального флажка. Можно сказать, вокруг моих неподвижных ног закручивается целая драма… Вы понимаете, что я имею в виду?
Я ответил, что, наверное, понимаю.
— Потеря к потере, прибыль к прибыли — такова моя теория этой системы. Дебюсси, описывая, как медленно у него идет сочинение оперы, говорил: «Я искал создаваемую ею пустоту». Можно сказать, что и моя работа заключается в «создании пустоты».
Он снова надолго погрузился в свое бессонное молчание. Чего-чего, а времени у него в избытке. Поскитавшись по дальним далям, его сознание снова вернулось назад, только на этот раз оно, похоже, приземлилось в другой точке, не совсем там, откуда отправилось.
Я достал из кармана виски и выставил на стол.
— Не хотите немного выпить? Стаканов, правда, нет, — предложил я.
— Нет, — он едва заметно улыбнулся, — я не пью. Почти не употребляю жидкость. Но вы не стесняйтесь, пейте. Я спокойно смотрю, как другие пьют.
Я отхлебнул из бутылочки. В желудке разлилось тепло, некоторое время я вслушивался в него, прикрыв глаза. Из-за соседнего столика он внимательно наблюдал за мной.
— Кстати, простите за странный вопрос, вы хорошо разбираетесь в ножах? — внезапно спросил он.
— В ножах?! — переспросил я удивленно.
— Да, в ножах. Ножи, которыми режут. Охотничьи ножи.
Я ответил, что в охотничьих ножах не очень-то разбираюсь, но мне приходилось пользоваться довольно крупными туристическими и швейцарскими армейскими ножами. Но это, конечно, не означает, что я имею особые познания в этой области.
Услышав это, он, вращая руками колеса инвалидной коляски, подъехал к моему столику и устроился напротив.
— Я хотел бы показать вам нож. Он у меня уже два месяца, но я совершенно в этом не разбираюсь. Хотелось бы кому-то его показать. Узнать, какого хотя бы примерно уровня эта вещь. Если, конечно, вас не затруднит.
Я ответил, что меня не затруднит.
Он вытащил из кармана деревянный брусок и положил на стол. Великолепно изогнутый, светло-серый, он глухо стукнул о стол. Это был небольшой складной охотничий нож. Небольшой, но широкий и массивный, весьма примечательный экземпляр. В принципе, охотничьим ножом снимают даже шкуру с медведя.
