Ч и т а т е л ь. Да успокойтесь, никто вас не призывает… Но советую все-таки вот о чем подумать – те, кто способен умилиться вашими асадовскими старушками и собачками, как раз и будут с удовольствием читать про морпехов, или про выходящих за олигархов домработниц, про тех же воительниц Лукоморья, безо всяких этих постмодернистких выкрутасов. А те, кто в принципе мог бы поучаствовать в ваших цитатных оргиях и стилизаторских вакханалиях (честно говоря, немного утомительных и иногда – уж простите – грешащих против хорошего вкуса), те с неизбежностью отвратятся от подобного сюжета. Ну пора уж, ей-богу, оставить эти детские мечтания – ну не удастся уже никому совместить дедушку Крылова и, скажем, Себастьяна Найта. Равно как и привить ложноклассическую, давно уже безуханную розу к постсоветскому дичку.
А в т о р. Причем здесь… А вообще, что это за хамский тон?! Я все-таки, с вашего позволения, не Чернышевский какой-нибудь, чтобы пикироваться с воображаемыми и не очень умными читателями!
Ч и т а т е л ь. Помилуйте, да это ж вы сами и придумали! И хамите, по-моему, именно вы!…
А в т о р. Как придумал, так и передумал! Все! Не смею задерживать! И впредь па-а-апрошу не умничать и не в свое дело нос не совать!
...
Так Автор остается один-одинешенек, горько сетует на свою несдержанность и глупость, чуть не плачет от обиды и страха, но все-таки упрямо делает вид, что он «тверд, спокоен и угрюм».
Испытанья время строго,
Тот, кто пал, восстанет вновь:
Много милости у Бога,
Без границ его любовь!
Алексей Степанович Хомяков
– Ой миланочка ты моя, Ладушка моя, как же ты так, как же ты, девонька? Что ж теперь будет? Ну что ж ты молчишь-то, солнышко мое?
Лада действительно оставалась безмолвной, только тяжело и хрипло дышала сквозь непривычно и страшно оскаленные зубы.
И никто не сказал по-дружески бабе Шуре, как капитан Смоллет сквайру Трелони, рыдающему над трупом старого Тома: «Не огорчайтесь так сильно, сэр. Он умер, исполняя свой долг. Нечего бояться за душу такого человека. Я не силен в богословии, но это дела не меняет». А в подлиннике еще лучше: «All’s well with him; no fear for a hand that’s been shot down in his duty to captain and owner. It mayn’t be good divinity, but it’s a fact».
Вот тут бы и конец моему повествованию, кабы не Жора.
– «Скорую» надо вызывать!
– Какую «скорую», дурья твоя башка! – возмутилась Сапрыкина.
– Обыкновенную! Скорую медицинскую помощь. Ноль-три.
– Да ты совсем уж ополоумел!
– Так ведь и телефона у нас нет, – тихо молвила заплаканная баба Шура.
– В Коммуне есть! Бен-Ладен сбегает!
Чебурек энергично закивал кудлатой головой.
– Много он наговорит, твой Чебурек!.. Да телефон-то есть, только кто ж поедет ваших собак лечить, да в такую вон погоду, олухи вы царя небесного?
У Сапрыкиной действительно был новенький, ни разу еще не использованный мобильный телефон, подаренный в прошлый приезд сыном.
– Тащи мобилу, Марго!
– Делать мне больше нечего!
Егоровна умоляюще взглянула на суровую подругу:
– Рит, ну а вдруг да поедут? Или что-нибудь скажут, как лечить-то ее?
– Да не сходи ты с ума, Егоровна! Ну кто что тебе скажет! – злилась Сапрыкина, но за телефоном все-таки под охраной Чебурека сходила.
Оказалось, естественно, что аппарат не заряжен, так что чертыхающейся Тюремщице пришлось еще раз тащиться за зарядкой.
– Ну потом на меня не пеняйте! Я предупреждала! Ничего путного из этого не выйдет! Нарветесь на неприятности!
– Не ссы в компот – там повар ноги моет! – успокоил ее самоуверенный Жорик. – Так, есть контакт! Алё! Скорая? Примите телефонограмму! Срочно! Экстренный вызов! Нападение диких зверей! Каких-каких! Бешеных! Стая бешеных волков! Волков позорных! Потеряла много крови! Требуется хирургическое вмешательство! Колото-резаные раны! Да порвали на немецкий крест! Кого… Жительницу!
Заслуженную колхозницу Российской Федерации! Архиважное дело! Записывайте – деревня Колдуны, дом восемь! Жду! Конец связи!.. Ну вот и все, а ты боялась! Ща приедут!
– Ты чо наделал-то, ирод? Какая колхозница?!
– А что, рабочая, что ли? Или творческая интеллигенция? Главное, чтоб приехали, а там разберемся! Ты, Егоровна, только бабки им сразу… – но уверенности и куража в голосе Жорика как-то поубавилось, он и сам, кажется, понял, что «маленько лишканул».
Ждать пришлось долго. Егоровна тихо плакала и причитала над недвижной Ладой. Жора пытался что-то сбацать на треснувшей гитаре, но был резко осажен Маргаритой Сергевной. А Чебурек, продуваемый насквозь злобным бураном, торчал на дороге, выглядывая запаздывающую медицинскую помощь.
Неожиданно Лада, вынырнув из предсмертного забыться, попыталась встать и страшно завизжала и заметалась, запутавшись, как Лаокоон, в неумелых повязках из разорванной простыни. Тут и Егоровна взвыла в полный голос, обняла отходящую в неведомый нам мир собаку, потом вскочила, ухватила потрепанный Молитвослов и – не вмени ей это в вину, Царица Небесная! – пав на колени пред Ладиным ложем, заголосила:
– О премилосердный Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельной Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба твоего имя рек (она ведь считала что «имя рек» это такое специальное религиозное название, она так же обозначала и Ивана Тимофеевича и Ванечку, когда молилась за них), болезнию одержимого; отпусти ему вся согрешения его!
Тут Маргарита Сергеевна, которая поначалу просто остолбенела и онемела от такого безобразного кощунства, с криком: «А ну прекрати сейчас же, сумасшедшая ты старуха!» вырвала из слабых рук Егоровны Молитвослов, распавшийся от такого насилия на отдельные тетрадки и листки. Но Егоровна, даже на миг не прервавшись, продолжала по памяти творить свою в общем-то беззаконную молитву:
– Подай ему исцеление от болезни; возврати ему здравие и силы телесные; подай ему долгоденственное и благоденственное житие, мирные Твои и премирные блага, чтобы он вместе с нами приносил благодарные мольбы Тебе, всещедрому Богу и Создателю моему.
– Да побойся же ты Бога, греховодница! Что ж ты творишь, придурочная?
– Пресвятая Богородица, всесильным заступлением Твоим помоги мне умолить Сына Твоего, Бога моего, об исцелении раба Божия имя рек! Все Святые и Ангелы Господни, молите Бога о больном рабе Его имя рек. Аминь!
И тут сквозь завывания метели послышался приближающийся шум мотора, а потом радостные крики Чебурека: «Ыззих, ыззих! Тол бель!»
– Ну, щас вам будет скорая помощь! – зловеще пообещала Сапрыкина.
Хотя всем и без нее было боязно.
И вот дверь распахивается и в горницу с клубами пара вваливаются – сначала возбужденный Чебурек, показывающий дорогу, а за ним бальзаковского возраста врач в каракулевой шубке и кругленький, как Сиропчик, молодой фельдшер. Щурясь и протирая запотевшие с мороза очки, врачиха спрашивает: «Ну, показывайте, что у вас». Ей показывают.
Очки надеты. Из тумана является Лада, как перровский волк на бабушкиной кровати. Воцаряется безмолвие. Ненадолго.
Если б ситуация более располагала к шуткам и веселью, а врачиха была более остроумна, она бы, наверно, спросила: «Пациент, а почему у вас такие большие уши?»
Но дело складывалось вовсе нешуточное.
– Что это?.. Что это такое?..
Что-что. А то сама не видишь, мымра четырехглазая, – не что иное как раненая и нелепо перевязанная собачка, укрытая одеялом.
– Ты только не сердись, доченька! – робко начала Александра Егоровна.
– Доченька? Вы… Вы что?! Вы издеваетесь?! Да это… Да как же… Да вы понимаете, что это уголовное дело! Люди не могут дождаться, а вы… Кто вызывал «Скорую»?!
– Доченька, миленькая, ты не сердись, ну не сердись! Ну что ж нам делать-то? Помирает ведь собачка…
– Собачка?! Собачка у вас помирает?! Я вам покажу собачку! Это вы у меня запомните…
Тут Тюремщица, которая уже вполне насладилась сознанием собственной правоты и перепугом непослушных односельчан, не выдержала:
– А чо это вы тут так разорались?! А?! Какое такое уголовное дело? Ты тут не очень! Видали мы таких! Вы, между прочим, с ветераном труда разговариваете! Если произошла ошибка…
– Ошибка?! Ах, ошибка, значит?! Хорошо! Хорошо же! Я это так не оставлю! Я…
Но тут как валаамова ослица возопил давно уже кипящий и заламывающий руки Чебурек:
– Бэтам кэфу сет нэвот! Хаким сихону макэм аллебэт! Вущау мемот йичаллаль! Лемын йичоххаль? Айафрум? Арогиту войзеро Лада бича аллебачоу!!
Сапрыкина, хотя и сама немного перепугалась этого неожиданного и страстного словоизвержения, тут же подхватила:
– Вот именно! – И, чтобы добить онемевшую медицинскую даму, укоризненно и презрительно добавила: – Врачу – исцелися сам!
А тут и Жорик, который порядком-таки струхнул и даже протрезвел и в этом измененном состоянии сознания не мог как следует участвовать в скандале, в се-таки вякнул:
