Я подумал: мне повезло! Но он вдруг тяжело приподнялся на локте, он попытался повернуть голову.
«Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо!..»
Он попытался повернуться.
«Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу!..»
Я вдруг понял, что испытывал Одиссей, привязанный веревками к мачте, Одиссей, слушающий сирен. Их песни убивали, они тоже, наверное, были набиты словами-ключами; правда, Одиссей был привязан.
«Господи, господи, господи, господи…»
Я боялся, что вдруг заклинит плейер, или откажет пистолет, или киклоп соберет все силы, повернет голову и уставится на меня единственным глазом.
Я не хотел этого.
Для надежности я добил Юлая тремя выстрелами в голову и только тогда стянул наушники.
Шум наката.
Жалобный писк чаек.
Запах ржавчины, гнили, разложения. Шлепки и шипенье волн.
Киклоп, лицом вниз, лежал на дне лодки.
Таинственная комбинация умерла вместе с ним, но разве не мог их знать кто-нибудь другой?
Бешенство ушло.
Я не чувствовал ни тревоги, ни злобы, ни далее страха, одну усталость. Юлай не был ко мне жесток, он просто делал свою работу. Все мы рано или поздно платим за риск.
Примерившись, я спрыгнул с танкера в лодку и выбросил за борт парусиновый сверток. Нелегко его будет отыскать на грязном дне свалки, если кто-то захочет этого. Туда же, в мутную воду, я опустил пистолет с наушниками. Потом притащил с танкера обрывки проводов и пару ржавых болванок, это помогло мне отправить на дно киклопа. Я старался не глядеть на его лицо, будто таинственные слова-ключи действительно могли запечься на его губах.
Остались лодки.
Их было две.
Я вывинтил кормовые пробки – достаточно, если они затонут прямо здесь. Я не думал, что их будет кто-то разыскивать.
Потом я поднялся на борт танкера и закурил.
Что дальше?
Меня мучили сомнения.
Убив Юлая, я обрезал все концы. Теперь я должен бояться всех – полиции, доктора Хэссопа, алхимиков. Теперь я должен ограничить словарный запас, бояться незнакомых книг, не перечитывать уже прочитанное, отмахиваться от газет. Все в мире полно меняющихся неожиданных сочетаний. Я должен отказаться от телевизора, от радиоприемника, не допускать встреч с незнакомыми людьми… Короче, я обречен на судьбу Беллингера.
У меня это не получится, подумал я. К тому же, слишком много людей, которым бы хотелось со мной счесться…
Приговоренный…
Я курил и смотрел на темную, колеблющуюся под бортом воду. Потом поднял голову.
Утренний океан лежал передо мной темный, бесплотный, но на востоке, под тучами, клубящимися над темным пространством, пылала узкая голубая полоска. На нее было больно смотреть. Ее чистота резала глаза, томила, жгла душу.
«Господи, господи, господи, господи…»
Чего я хочу?
Взбежать, наконец, по косогору? Коснуться синевы?
К черту! – сказал я себе. Время бесед с Богом еще не наступило; тянется долгий вечный спор с Дьяволом.
Я встал.
Я сплюнул за ржавый борт.
Хватит, Эл. Ты сошел с ума. Какие беседы с Богом?
Глянув последний раз на темную воду, все еще пускавшую пузыри, я побрел по ржавой наклонной палубе танкера. Мне предстоял долгий день, мне предстояла долгая бессонная ночь за рулем машины. Я не знал, длился ли это еще мой отпуск или я, плюнув на все, давно вернулся к своему ремеслу, но что-то ныло и ныло в душе, ныло и ныло. А вот тело, как это ни странно, пожалуй, было готово к действиям.
Был я все время, как птица одинокая на кровле.
Из Псалмов
Не дар и не мастерство, а край, местность. Не просто искусство, а неизбежность, то единственное, от чего не уйти.
У.Сароян
1
Надломленная, пожелтевшая ветка вяза, широко раскинувшего крону над скучной почти трехметровой бетонной стеной… Едва заметная царапина на той же стене, наглухо отгородившей виллу от внешнего мира…
Не слишком много, но для опытного глаза – достаточно.
Дня три назад неизвестный, торопясь, спрыгнул с вяза прямо на гребень стены, весьма своеобразно украшенный битым стеклом, и это стекло ничуть его не испугало. Сползая со стены, неизвестный оставил на бетоне царапину. Оказавшись на земле, среди розовых кустов, он немного помедлил (неясный отпечаток каблука), а затем скользнул в старую, поросшую травой канаву. Одно ее ответвление уводило в дубовую рощицу, другое вело прямо к дому. Впрочем, открытую веранду, на которой любил отдыхать хозяин виллы, увидеть отсюда было невозможно – ее закрывали хозяйственные пристройки, зато со стены можно было любоваться всеми тремя окнами кабинета-библиотеки.
Под стеной валялась металлическая лесенка. Именно здесь две недели назад нашли труп садовника Бауэра.
«Герб города Сол».
Название виллы меня раздражало – слишком претенциозно, к тому же, я никогда не слыхал о таком городе. Может, где-нибудь в озаркском краю или на севере… Не знаю… Скорее всего, придумка хозяина. Отгородившись бетонной стеной от всего мира, старик Беллингер последние десять лет ни разу не покидал территорию «города Сол», он не поддерживал никаких отношений даже с единственным своим соседом – художником Раннером. Впрочем, в отличие от старика, Раннер на своей вилле не засиживался; его садовник и сторож, некто Иктос, бывший грек, эмигрант, кажется, приятельствовал с покойным Бауэром, но это не означало того, что он мог бывать в «городе Сол».
Я продолжил обход стены.
В который раз я ее обхожу?
Может, в сотый, в трехсотый… Не знаю.
Меня не отпускала смутная тревога: выходило, что время от времени здесь, рядом со мной и рядом со стариком Беллингером, которого я охранял, появляются какие-то неизвестные люди, не имеющие никакого отношения ни ко мне, ни к хозяину.
Эта надломленная ветка…
Пришаркивая, чуть волоча левую ногу, потягивая довольно дерьмовую сигару, я неторопливо обходил вверенное мне хозяйство.
Если за мной действительно наблюдают, они должны видеть – никакой опасности я не представляю. Ни для кого. И ни в какой ситуации. Обыкновенный наемный работник, умеющий разжечь огонь в камине, даже приготовить обед. Ну и проследить за домом, за садом. В рекомендации, написанной доктором Хэссопом (как я понял, когда-то он неплохо знал Беллингера), особо отмечалось мое трудолюбие, подчеркивалась моя сдержанность, но и умение поддерживать непритязательный разговор, подчеркивалась моя исполнительность. Думаю, доктор Хэссоп не раз усмехнулся, сочиняя рекомендацию – уж он-то знал, что я из себя представляю.
Впрочем, сам Беллингер ничем не походил на знаменитого писателя.
Коротко остриженные, седеющие, но все еще упрямо торчащие волосы, худые плечи, не слишком выразительный рост – во всей его фигуре таилось что-то уклончивое. Он как бы хотел слиться с окружающим, стать такой же постоянной его частью, как низкое кресло, в котором он любил сидеть, как звон цикад в траве, как, наконец, протоптанные в саду дорожки. И только глаза выдавали непонятное мне неистовое ожидание.
Когда он впервые взглянул на меня, я испугался – не узнал ли он меня? Этого не могло быть, мы никогда и нигде не пересекались, неистовое ожидание в его глазах относилось к чему-то более общему, вряд ли имеющему ко мне отношение.
– Айрон Пайпс?
Я кивнул, переступив с ноги на ногу.
– Ты приехал на машине?
– К сожалению, в данный момент я не имею машины.
– Это хорошо, – его взгляд потихонечку гас. – Я бы не позволил тебе держать здесь машину. Ты вообще не должен держать здесь ничего лишнего. Тебе понятно?
Я кивнул.
Я хотел, чтобы Беллингер уверовал в мое умение поддерживать «непритязательную беседу».
– Твое дело – следить за порядком в саду и в доме. Ты никого не должен пропускать на территорию виллы. И ты не должен болтаться у меня под ногами, я не люблю людей, нарушающих гармонию.
Не знаю, что он называл гармонией. Может, разруху. И дом, и сад, и бетонная стена, и глухие металлические ворота, и хозяйственные пристройки – все выглядело предельно запущенным.
Бывший садовник Беллингера, похоже, слишком буквально воспринял слова о гармонии – узкие аллеи занесло жухлой листвой, стволы дубов тронуло пятнами лишайников, канавы заросли, а что касается роз, они не просто дичали, они буквально впадали в дикость, все оплетая вокруг колючими шипастыми отростками.
В центре этого дичающего мира, как паук в паутине, сидел Беллингер.
Нет, одуванчик.
Седеющий одуванчик, а не паук. Наверное, так будет вернее. Одуванчик, почти обдутый ветром времени, но все еще крепкий.
А может, и паук?
Я не знаю.
«Генерал» и «Поздний выбор» – два его романа претендовали в свое время на Нобелевскую премию. Правда, старик премию не получил. Газеты упрекали его в «социальном легкомыслии», намекали на некие пятна в его биографии, как-то связанные с годами войны, проведенными им в Европе. Там вообще было много неясного. В результате Беллингер разразился серией оскорбительных статей – оскорбительных для читателей, для журналистов, для Нобелевского комитета. Зато от него, наконец, отстали.
