— Сьюзен?
— Да?
— Где «клинекс»? — спрашиваю я. — У тебя есть полотенце или еще чего?
— Ты уже кончил? — спрашивает она растерянно, лежа в темноте.
Я все еще в ней и говорю:
— О да, ну, сейчас кончу. На самом деле уже кончаю.
Я немного постанываю, натурально похрюкиваю и затем выхожу из нее. Она пытается удержать меня, но я просто прошу «клинекс».
— У меня нету, — говорит Сьюзен, затем голос ее надламывается, она начинает рыдать.
— Что? Что произошло? — настороженно спрашиваю я. — Погоди. Я же сказал тебе, я кончил.
Виктор не позвонил. Я перешла с искусства на поэзию.
Чем мы занимаемся с Франклином? Ну, ходим на вечеринки: «Мокрая среда», «Сушняк по четвергам», вечеринки в «Кладбище», в «Конце света», пятничные вечеринки, субботние вечеринки, дневные воскресные праздники.
Я пытаюсь бросить курить. Пишу в компьютерном классе письма Виктору, но не отправляю. Такое впечатление, что у Франклина никогда не бывает денег. Чтобы хоть что-то заработать, он хочет продавать кровь — может, купить наркотики, может, барыжить ими. В какой-то момент я иду в общий корпус и продаю одежду и старые пластинки. Мы много времени проводим у меня в комнате, потому что у меня двуспальная кровать. С тех пор как уехала Сара (хотя, по ее же собственному мнению, аборт не травмировал ее настолько, чтобы служить оправданием ее отсутствию), рисовать я совсем прекратила. Я присматриваю за Сеймуром, ее котом. Франклин его терпеть не может. Я тоже, но ему говорю, что кот мне нравится. Мы тусуемся в «Пункте потери чувств». Иногда Джуди, первогодка, и мы с Франклином ходим в кино в городе, и всем по барабану. «Что происходит?» — спрашиваю я себя. Мы пьем много пива. Парень из Эл-Эй, все так же в одних шортах и солнечных очках, подкатил ко мне на одной из вечеринок на прошлой неделе. Я практически пошла с ним домой, но Франклин вмешался. Франклин — идиот, на самом деле он гомерически смешон, сам того не желая. Я пришла к этому выводу не потому, что читала его писанину — фантастику «с заметным астрологическим уклоном», ужас, — а по другой причине, которой не понимаю. Я говорю ему, что мне нравятся его рассказы. Я говорю ему свой знак зодиака, и мы обсуждаем смысл и значение его рассказов, но… Я ненавижу его чертовы благовония и не знаю, зачем я так с собой поступаю, почему же я такая мазохистка. Хотя, конечно же, это из-за одного красавчика, выпускника «Хораса Манна», который затерялся в Европе. Я пытаюсь бросить курить.
(…От Виктора нет писем…)
Но мне нравится тело Франклина, он хорошо трахается, и с ним легко кончить. Но мне нехорошо, и когда я пытаюсь фантазировать о Викторе, мне это не удается.
Я иду на занятие по компьютерам. Ненавижу этот предмет, но мне нужен зачет.
— Я говорил тебе, что меня обыскали в Ирландии? — вспоминает Франклин за ланчем.
Когда он произносит что-нибудь подобное, я смотрю прямо перед собой и стараюсь не встречаться с ним глазами. Я притворяюсь, что не расслышала. Иногда он не бреется, и от этого у меня горит кожа. Я не люблю его, мурлычу я себе под нос за ужином; он напротив меня с другими склизкими литературоведами, все в черном, демонстрируют черствое и все же едкое остроумие, и я в шоке от того, какой он неприметный. Но сама-то ты помнишь, как выглядит Виктор? Нет, не помнишь. Его нешуточно переклинило, когда я повесила себе на дверь записку: «Если позвонит моя мать — меня нет. И постарайтесь ничего не передавать. Спасибо». Я пытаюсь бросить курить. Забываю покормить кота.
— Я хочу попутешествовать со своим отцом до того, как он умрет, — сказал Франклин за ланчем.
Я ничего не говорила долгое время, а затем он спросил:
— Ты обдолбалась? И я ответила:
— Обдолбалась, — и закурила очередную сигарету.
Ни за что не повезу чувака на автовокзал. Поверить не могу, что он вообще меня об этом попросил. У меня ужасное похмелье, чувствую, будто блевану сейчас кровью, я проснулся на полу в чьей-то комнате, мне холодно, настроение ни к черту, и я должен Руперту пятьсот баксов. Он, судя по всему, в ахуе и пригрозил меня прикончить. Не могу поверить, что я на ногах в такую рань. Купил луковый багель в буфете, на улице холодина, но я все равно пытаюсь его слопать. Пол уже на месте — с сумкой, в солнечных очках и в длинном пальто, читает какую-то книжку. Я бормочу ему доброе утро.
— Только встал? — спрашивает он с ехидной улыбочкой.
— Да. Пропустил занятие по гитаре. Черт.
Сажусь на мотоцикл и завожу его. Протягиваю Полу багель, чтобы подержал. Поворачиваю зажигание. Решаю просто сыграть в дурака — притвориться, что мотоцикл не заводится. Он не сможет просечь.
— Ты побрился, — говорю я, пытаясь завести разговор, отвлечь его внимание от мотоцикла.
— Да, начал немного зарастать, — говорит он.
— Для мамы стараешься? Очень хорошо, — говорю я.
— Ага, — говорит он.
— Хорошо, — говорю я.
— Можно откусить? — спрашивает он.
Еще чего? Не хочу я давать ему кусать свой багель. Но отвечаю:
— Конечно.
Завожу мотик, звеню ключами, снова даю ему заглохнуть. Ставлю ногу на педаль газа, выключаю поворотом запястья. Потом снова завожу. Мотоцикл выдает кашляющие звуки, мотор глохнет.
— Черт подери, — говорю я. Прикидываюсь, что снова пытаюсь завести. Мотоцикл, конечно же, не заводится ни в какую.
— Блядь. — Слезаю с мотоцикла и нагибаюсь. Он пристально меня разглядывает.
— Что не так? — спрашивает.
Не знаю, что сказать, так что выдаю:
— С толкача заведется. Улыбаюсь про себя.
— Толкать? Господи Исусе, — бормочет он, глядя на часы.
Снова залезаю на мотоцикл и опять выдаю свой номер. Мотоцикл, естественно, не заводится.
— Не завести, — говорю я ему.
— Что мне делать? — вопрошает он.
Сидя на мотоцикле, оглядываю общий корпус, приканчиваю холодный багель, зеваю.
— Который час?
— Одиннадцать, — отвечает он.
Врет. Еще без четверти. Продолжаю в такт:
— У тебя автобус в полдвенадцатого, верно?
— Верно, — отвечает он.
— Уйма времени, чтобы кого-нибудь найти, пусть меня подтолкнут. — Снова зеваю.
Он смотрит на часы.
— Не знаю.
— Я найду кого-нибудь. Гетч это сделает.
— Гетч сейчас на музыке для детей-инвалидов, — говорит он мне.
Я знал об этом.
— В самом деле? — спрашиваю его.
— Да.
— Я этого не знал, — говорю я. — Не знал, что Гетч принялся за это.
— Я возьму такси, — говорит он. Слава богу.
— О’кей, — говорю я.
— Не беспокойся, — говорит он.
— Извини, чувак.
— Все в порядке.
Он раздражен. Слезает с мотоцикла, засовывает книжку в сумку и поправляет очки.
— Увидимся в воскресенье, о’кей? — спрашивает.
— Да. Пока, — говорю я.
Возвращаюсь обратно в комнату и пью найквил, чтобы заснуть. Я слыхал, что торчки вставляются им, когда не найти героин или метадон. Дело делает. Единственная проблема в том, что мне снится Лорен и она вся голубая.
В пятницу утром я ждал Шона возле его мотоцикла на студенческой парковке. Было еще половина одиннадцатого, а от кампуса до автовокзала в городе ехать минут пять от силы, но мне хотелось попасть туда заранее. Когда мне было шестнадцать, я должен был встретиться с родителями в Мексике. Они прилетели неделей раньше, а мне сказали, что если я хочу с ними встретиться, то могу купить билет и приехать в Лас-Крусес. Добравшись до аэропорта О’Хара, я понял, что опоздал на самолет до Мехико. А когда вернулся к машине, обнаружил на лобовом стекле штрафной талон за неправильную парковку. Я остался дома, закатил вечеринку, загубил дизайнерский диван от Слоун, посмотрел одиннадцать фильмов и всю неделю не ходил в школу. Наверное, поэтому на меня находит паранойя всякий раз, как я собираюсь куда-то отправиться. С тех самых пор я приезжаю в аэропорты и на вокзалы гораздо раньше, чем нужно. Хотя было без двадцати одиннадцать и я знал, что наверняка успею на автобус до Бостона, тем не менее ни на книге «Источник», которую читал, ни на чем-либо другом сконцентрироваться я не мог. Прошлым летом Митчелл сказал мне, что я безграмотный и должен больше читать. Поэтому он дал мне «Источник», и я за него принялся довольно неохотно. Когда однажды, сидя в кафе, я сказал Митчеллу, что мне не понравился Говард Рорк, он сказал, что ему надо в туалет, и так и не вернулся. Я расплатился по счету. Помню, родители купили мне чучело игуаны и провезли его для меня контрабандой через таможню. Зачем?
Пришел Шон и, заигрывая как сука, подметил, что я побрился. Мотоцикл не завелся, поэтому на автовокзал я решил доехать на такси. Шон был смущен, и мне было жалко, что его мотик не завелся, и он выглядел так, будто действительно будет скучать по мне, и я решил, что позвоню ему, когда доеду до Бостона. Затем вспомнил про «Приоденься и присунь» и понял, что он с кем-нибудь переспит — все так делают. Пока такси везло меня до автобуса, я безостановочно курил и замусолил «Источник» настолько, что на книге появились неразглаживаемые складки. В любом случае автобус опоздал и приехал только без четверти двенадцать, так что мне совсем не стоило переживать. Единственными, кто сел в Кэмдене, были я, молодая жирная особа в голубой куртке с ромбиками на спине, ее белобрысый мальчуган с грязным лицом и хорошо одетый слепой. Потому как никого больше не было, я занял место в секции для курящих в конце автобуса. Толстуха со своим сыном сели вперед. Прошло некоторое время, пока слепой поднялся в автобус и водитель медленно отвел его на место. Я надеялся, что слепой не сядет рядом со мной. Не сел. Мне полегчало.
