Теперь я спала в своей комнате. Эта физическая разъединенность плохо влияла на меня, потому что отдаляла не только от Александра, но и от себя тоже. Казалось, словно я теряла собственную кожу, а на ее месте отрастала новая, чужая…
В клинику я поехала до начала занятий в университете. Когда стала называть свое имя в окошечко регистратуры, где сидела медсестра, в первый момент не узнала свой голос. Девушка с высоко выщипанными бровями, что придавало выражению ее лица удивление, принялась искать мои анализы. Потом протянула мне четвертушку листа. Я прочитала запись на латинском языке: Endometrium hyperplasticum in stadio proliferationis cum endometritite focali. Endocervititis chronica. Насколько я понимала латинский, речи о раке там не шло. Зато была еще одна фраза по-французски: «Рекомендовано врачебное наблюдение». Рак не наблюдают. Рак вырезают, если еще не поздно, или прописывают обезболивающие. Но не наблюдают, это уж точно.
С этой бумажкой в руке я отправилась в кабинет профессора Муллена, он ждал меня. Предложил присесть.
— Я вам выпишу лекарства, которые вы будете принимать в течение трех месяцев, потом мы сделаем контрольную биопсию.
Я в ужасе смотрела на него.
— Через три месяца я уже буду в Варшаве.
— Значит, сделаете там.
Я почувствовала, как вся кровь разом отхлынула от лица.
— Господин профессор, ведь анализ не выявил рак…
— Да, но это первый шажок в плохом направлении.
Теперь я почти не вслушивалась в то, что он говорит. Согласно кивала головой, поддакивала, а хотела только одного: как можно скорее убраться отсюда. На воздух. На солнце. Приговор не был приведен в исполнение, а он мне тут толкует, что топор занесен. Три месяца — это ведь целая жизнь. Целая жизнь с Александром.
Я увидела его сидящим на скамейке перед клиникой. При виде меня он встал.
— Ты откуда здесь взялся?
Орли, половина второго пополудни
Я покинула бар, где стало слишком людно. Теперь прямо напротив меня — циферблат. Могу следить не только за минутами, но и за секундами, которые отделяют меня от прощания с Парижем. Не так все должно было выглядеть. Мой отъезд отсюда все это время виделся мне не совсем ясно, но всегда означал расставание с Александром. Прощаясь с Парижем, я одновременно прощалась и с ним. А вот смелости в последний раз взглянуть ему в глаза мне не хватило. Так заканчивалась эта история — бегством главной героини…
Череда дней и ночей после Реймса… Александр был необычайно чуток по отношению ко мне, обнимал, прижимал к своей груди, но в этих жестах не было ничего от нашей прежней телесной близости. Возможно, то, как он вез меня в Париж, в этой запятнанной кровью одежде, сыграло свою роль… Возможно, он не мог этого забыть, или, может, нам навредило мое пребывание в доме Ростовых. Он навещал в нем больную. Теперь он, наверное, видел во мне лишь больного человека…
В середине ночи я внезапно проснулась и почувствовала, что со мной происходит что-то немыслимое, будто я отдаляюсь от своего тела, утрачиваю с ним контакт. Как будто я вновь заползала в свою старую скорлупу. Я так жаждала близости со своим любовником, мне хотелось снова ощущать его тепло, вдыхать его запах. И я поняла, что без этого погибну, превращусь обратно в то бесполое существо, которым была на протяжении многих лет.
Я встала с постели, впотьмах подошла к его двери и проскользнула к нему в комнату. Он принял меня в свои объятия.
— Думал, ты уже никогда ко мне не придешь, — услышала я его шепот.
В свете фонаря я видела его обнаженное тело: склоненный надо мной, он производил впечатление человека, который молится. Его лицо скрывалось в тени. Ощущая его пальцы на своей коже, я вся дрожала. Все во мне пробуждалось к жизни. И это касалось не только эротической сферы наших с ним отношений. Просто благодаря его близости я и вправду начинала жить, дышать, чувствовать.
Мне надо было как-то разобраться, ответить себе на вопрос: почему именно он? Разумеется, все можно было свалить на обстоятельства. Его подружка уехала, я была под рукой. Но это слишком простое объяснение. Чем больше я над этим размышляла, тем больше крепла во мне уверенность, что если двое таких людей, как мы с ним, встретились, значит, равнодушно пройти мимо друг дружки они не могли. Я много думала о Достоевском, не раз перечитывая его произведения, и пришла к определенному выводу. В его отношении к женщинам был своего рода изъян. Женщина была для него святыней (даже в проститутках он отыскивал эту святость), к которой мужчина не должен приближаться. Ибо мужчина мог лишь извалять ее в грязи. Поэтому он любил, страдал, но не смел приблизиться. Впрочем, не только к женщине, но и вообще к другому существу. Это другое существо было для него одним большим неизвестным и одновременно ловушкой. Бедный Достоевский. И мы, я и Александр, были такими же бедными людьми. Ущербность эмоциональной сферы в каждом из нас не позволяла тесно сблизиться с кем бы то ни было, но удвоение такого недостатка…
Несколько раз мне казалось, что в толпе пассажиров я вижу Гжегожа, своего зятя. Такая же фигура, волосы, собранные в хвост, и вечная джинсовая рубаха навыпуск. Ну конечно же это мне померещилось — что ему тут делать? Кроме того, у смахивающего на него пассажира были ухоженные, холеные руки, в то время как у Гжегожа — заскорузлые, с мозолями на ладонях от страховочных тросов, огрубевшие, в шрамах, с въевшейся грязью вокруг ногтей, которую уже не отмыть.
— Я понял, за что ты не любишь своего зятя, — сказал как-то Александр, — а вот какие его черты тебе нравятся?
Я не смогла бы дать однозначную оценку Гжегожу. Он был примитивным и не был таковым одновременно. Малоразговорчивый и с виду угрюмый, погруженный в себя, немногословный, он иногда вдруг умел блеснуть чувством юмора самого высшего сорта. Что ж, не усвоил хороших манер. Это меня коробило. Он жил в своем мире растений и животных. Иногда мне думалось, что он лучше нас всех… А с уверенностью я так подумала, когда в одно из воскресений Александр предложил посетить церковь. Сперва я оторопела, услышав его предложение.
— Ты верующий? — изумленно спросила я.
— Что ж, ты задала мне трудный вопрос. Я признал бы Бога — интеллектуала и эстета, но этот Его Сын… возвышение простолюдина. Это мне напоминает скомпрометированную доктрину…
— Так, значит, нет?
— Скорее нет.
— Тогда почему ты хочешь пойти в церковь?
— Временами мне здесь становится невмоготу, душно. Мне нужно услышать родной язык…
— Язык церкви — это скорее мой язык.
— Ну, значит, нужна атмосфера.
Мне показалось это любопытным — посмотреть, кто ходит в православную церковь в Париже. Александр заявил, что мы отправимся в церковь Святого Александра Невского не только потому, что великий полководец — его тезка и святой-покровитель, а еще и потому, что поблизости от нее находится русская пекарня и после службы там можно купить настоящий хлеб.
— Хлеб, Юлия, а не багеты и круассаны, — сказал он, подняв вверх указательный палец.
Когда мы вошли внутрь, я огляделась по сторонам, окинув взглядом лица собравшихся. В основном там были люди старшего поколения, немного постарше меня и намного — Александра. И кажется, тут была та атмосфера, которую он искал. Другие люди, толпящиеся здесь, тоже, наверное, ее искали — их глаза затуманивала ностальгия, а может, мне только так казалось. Я искоса наблюдала за стоявшей вблизи меня женщиной. Когда-то она, должно быть, была очень красива, это читалось в ее благородных чертах, только вот кожа… Голова ее была повязана черным платком, концы которого стянуты под подбородком. Как будто она была в трауре. Но мне почему-то казалось, что она так ходила всегда, будто в знак покаяния за то, что очутилась на чужбине. Прикрыв веки, женщина горячо молилась.
Я рассматривала иконы, на тяжелых окладах которых превалировали растительные орнаменты, может, поэтому в удлиненном, с запавшими щеками лике на одной из них я увидела сходство с лицом Гжегожа. Это был лик Николая-чудотворца…
Наше время бесповоротно подходило к концу. Мне бы стоило уже подумать о заказе авиабилета в Варшаву, но я все откладывала. «Сделаю это завтра», — каждый раз обещала я себе, но, когда наступало завтра, снова переносила дело на следующий день. Незаметно пролетела неделя, больше тянуть я не могла — мой контракт закончился, как и лекции для студентов. С понедельника мне уже придется оплачивать отель из собственного кармана. Правда, мой номер несколько месяцев стоял пустой, поскольку гнездились мы в Сашином. Однако выбор был за мной. Теперь я могла бы существовать здесь, рассчитывая только на него.
Как же быстро промчалось время… Мне казалось, что я чуть ли не вчера встретила возле лифта Надю. После ее отъезда мы ни разу о ней не разговаривали. Я не знала, поддерживает ли Александр с ней какую-нибудь связь — пишет ей или, может, звонит? Мне, правда, не приходилось натыкаться на ее письма. Что бы там ни было, меня это не касалось, но все-таки иногда я бросала беглый взгляд на мусорную корзину, нет ли там конверта из Москвы с написанным женским почерком адресом. Быть может, когда я уеду, письма появятся или даже явится их отправительница. И это было бы вполне естественно — они с Александром были молоды и красивы. А я… входя по утрам в ванную комнату, я старалась не смотреть на себя в зеркало. Тот еще вид: припухшие веки, красные полосы на щеках, оставленные подушкой. Несмотря на все попытки проспать всю ночь на спине, я упорно возвращалась в свою излюбленную позу на боку, с подтянутыми чуть не к самому подбородку коленями. С тех пор как мы стали спать вместе, я уже не сворачивалась в клубок, но все равно на лице отпечатывались борозды, даже когда подушкой мне служило плечо моего возлюбленного. В прошлой жизни я никогда не пользовалась косметикой и не научилась, как другие женщины, скрывать недостатки внешности. Теперь я очень об этом пожалела, даже купила тональный крем, тени и румяна, но неумелые попытки воспользоваться ими доводили меня до отчаяния. Мне казалось, что макияж в моем исполнении еще больше старит меня. Быть может, профессиональный стилист сумел бы сделать мое лицо более привлекательным, но на визиты в салон красоты у меня не было лишних денег. Я и так подорвала свой бюджет, купив несколько модных вещей из одежды. Александр всегда замечал, когда на мне появлялись новая блузка или юбка.
