— Что, подруга, профессию судьбоустроителя осваивать решила? Может, рассчитываешь необременительный приварок к пенсиону заиметь?
— Ну, об освоении говорить рано пока, однако в перспективе — почему бы и нет. Дело-то живое, творческое.
— Понравилось, значит?
— Понравилось. Люди-то, оказывается, кругом такие симпатичные, милые…
— Да ведь таких людей и прежде, до болезни, в родном городе тебе попадалось не так уж мало.
— Не так уж, правда. Хотя я, кажется, чувствительней становлюсь…
— А ты сбежала от них в эту дыру. Зачем?
— Ошибаешься, не от них я сбежала — от себя. Той, здоровой, прежней. Какой хотела бы опять стать, да не получится.
— Не только от этого ты сбежала…
— От этого!
— Ты сбежала, потому что твою прихоть-похоть люди осудили!
— Господи, да если б не болезнь, плевала б я на все! И люди поосуждали бы, поосуждали, да и привыкли…
— Знаю. Но — извини за банальность — от себя не убежишь. И здешние милые люди уже все про тебя поняли, и те же слова они шипят тебе в спину, замечательно обходясь без лишних, не меняющих сути подробностей.
— Я б хотела — и ты это тоже знаешь — считаться с чужим мнением, но не могу, не могу!
— Можешь. Ты все можешь, когда захочешь, но в данном случае ты упорно не хочешь захотеть дожить дни, которые тебе отмеряны, смиренно стиснув зубы и улыбаясь.
— Я так и доживаю!
— Почти так, но не совсем…
— Слушай, а тебе не кажется, что эта наша рефлексия — просто навязчивая идея, комплекс, а людям всем вокруг давно наплевать и растереть?!
— А тебе не кажется, что ты, как обычно, спасаешься очередным самообманом? Рефлексия да самообман, плюс — на минус…
— Да ну тебя к черту, вечно ты мне настроение портишь, которое и без тебя… Но сегодня не выйдет, не выйдет! «Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло…» Хряпнуть бы тебя какой-нибудь железякой, да нельзя, не расплатишься потом!..
И пошла свой кулинарный шедевр дошедевривать. С ходу, не успев остыть от нелицеприятного разговора с собой, бухнула содержимое маленькой кастрюльки в большую, аж капли полузастывшего в холодильнике жира полетели на стол и плиту. Пришлось их незамедлительно и со всем возможным тщанием удалять посредством хваленого «Fairy» — нет, черт возьми, все же быть образцовой хозяйкой хотя и почетно, однако ужасно обременительно и скучно.
И в отместку, наверное, за крамольные мысли кулинарный шедевр приобрел весьма сомнительную консистенцию, стал густым, как небывалое овощное рагу со свиными ребрами. Его б, может, разбавить водичкой да еще раз вскипятить, но, во-первых, некуда воде поместиться, полна емкость, а во-вторых, сколько ж можно кипятить, и так уже вся картошка разварилась…
Словом, переборщила излишне усердная стряпуха. Притом в буквальном смысле переборщила — не такой уж, наверное, редкий случай, раз данный глагол даже у компьютера сомнений не вызывает. Не редкий, но оттого не менее досадный, конечно.
Одно лишь утешало — весь продукт доброкачественный и абсолютно натуральный, так что не важно, первое блюдо вышло или второе, или, как гласит один из рекламных штампов, «два — в одном».
В холодильник кастрюлю убирать Рита больше не стала — скоро уж Ромка должен вернуться с «тэквондо», два часа прошло, вряд ли это дольше выдерживают, а там уже и Алешечку можно ждать начинать.
А что хоть там тетя Катя-то опять наложила? Ну-ка, ну-ка!..
Прекрасно, значит, завтра можно вдобавок к борщу салатик сварганить, майонеза хватит — вот и выйдет необходимое разнообразие. И в магазин утром — только за хлебом. А там, глядишь, Алешечка денежку свою многотрудную принесет — прорвемся!
Досада понемногу отпустила. На ее место — снова песня тут как тут: «Молодой человек, потанцуйте же со мной!..» Нет, с этой прилипчивой и — все ж надо признать — двусмысленной песенкой надо кончать как-то. Хотя бы с нею…
Включила телевизор. Там — криминальная хроника. Вообще-то, Рита смотрит подобные передачи без того отвращения, которое испытывают здоровые люди, справедливо возмущенные насилием на телеэкране. Нет, умом она, разумеется, с ними и вообще, как говорили когда-то, со «всеми честными людьми планеты», но сердце с некоторых пор как-то разучилось принимать очень уж близко чужую смерть. А раньше принимало…
Уж не оттого ль теперь так, что своя смерть где-то близко, и, дабы раньше времени не взорваться от нескончаемо долгого ужаса, пришлось научиться глушить его почти что постоянными мыслями особого сорта: «Да, может, зря так трясемся все от страха, ведь тут уже все, в общем-то, понятно и, по меньшей мере, примелькалось, а по большей — осточертело, а там, может, такая лафа, что будем целую вечность хохотать над собой: „Господи, какие ж мы недоумки, так смерти боялись, терпеть эту жизнь готовы были до скончания века, а тут-то!..“»
Очередной серийный убийца, глава муниципалитета, отгрохавший себе хоромы на бюджетные деньги, побоище в офисе за власть над алюминиевым заводом, уличный грабитель-подросток… Какая пошлость, какая беспросветная, леденящая душу серость и безысходность бытия!
Рита переключилась на другой канал, там шло что-то про экзотическую природу какого-то тихоокеанского архипелага, но тоже — пошлость и серость…
Ах да, сообразила-таки Рита, это ж черно-белый экран раздражает после полной осенних красок прогулки!
Но, выключив телевизор и глянув в окно, обнаружила, что за окном произошли разительные перемены. Там невесть откуда взявшимся ветром приволокло серую беспросветную мглу. Она закрыла все небо, но, видимо, даже такого необъятного пространства ей оказалось мало, она, не помещаясь в него ровным слоем, теперь беспорядочно комкалась и угрюмо бугрилась на северо-востоке…
А ветер между тем еще усилился и, срывая с деревьев последние листья, погнал вдоль улицы пеструю метель. Впрочем, разноцветье каким-то непостижимым образом тоже поблекло, словно лишь на голубом фоне оно могло в полной мере себя выразить, кое-где ветер вымел асфальт подчистую, а кое-где, наоборот, нагрудил сугробы, в которых на буром почему-то основном фоне редко-редко промелькивало желтое либо багряное пятнышко.
Вот и все, подумалось Рите, не зря ж сказано, что осенние букеты недолговечны, хотя, конечно, любые букеты не слишком долговечны, но осенние — в особенности. Но еще Рите подумалось, что больше той печальной красоты ей не видать никогда.
И она не стала пытаться эти мысли прогонять, как успешно прогоняла их еще пару часов назад, смирилась вдруг, что причудливо-цветистый букет разнообразных приятных впечатлений, ощущений и мыслей, который по странной своей прихоти вдруг подарил ей ничем не замечательный, если верить календарю, день восемнадцатое октября, тоже не может быть долговечным. Да и не должен…
Тут Рита спохватилась, что с минуты на минуту придет сын, а она до сих пор не сделала себе очередную инъекцию, тряхнула головой, будто вытряхнуть надеялась свои назойливые мысли, но вытряхнулась, как обычно, лишь самая малая их часть, навеянная читанной когда-то беллетристикой, притом весьма невысокого пошиба. Однако освободившегося места в аккурат хватило для мелких, но необходимых именно в данный момент предметов.
Та-а-к, шприц, ампула, ватка, пузырек со спиртом… Все? Все. Но заголилась было и тут же халатик одернула. По непреложному закону подлости именно сейчас и явится сын. Или вообще кто-нибудь совершенно нежданный. Бывали случаи. А Рита между тем вливание себе инсулина считает самым интимным из интимных дел.
Пошла, заперлась в туалето-ванной, спокойно и буднично проделала все. И никто не пришел, никто в дверь не позвонил. Что-то сын задерживается. Уже два с половиной часа прошло.
А он — легок на помине — звонком затилибомкал, как оглашенный. Алешечка, наоборот, наловчился даже не один раз звякать, а полраза, хотя звонок сам по себе так устроен, что всегда «блям-блям» исполняет, но у Алешечки каким-то образом выходит «блям», а вместо второго «блям» лишь какой-то шорох, будто мышка в звонок забралась.
— Ромка, ты чего так долго? Я уж подумала, не убили б тебя там…
— Да нормально все…
— А что тогда такой? Не понравилось?
— Не понравилось.
— Почему?
— Не понравилось, да и все!
— Нет, объясни. Я же чувствую…
— Так уж и чувствуешь?
— Конечно. Я ж — мать.
— Ах, да! Тогда все нормально, только ты это, пожалуйста, почаще напоминай, а то…
— Ромка, да что с тобой?! Почему ты так разговариваешь?
— Да нормально разговариваю… Хотя, конечно, извини, мама. Сам не знаю.
— Может, — озарило вдруг Риту, — прописка твоя тренеру не понравилась?
— Не понравилась. Угадала… — Уклоняться от ответа Ромка умел, а врать… Врать, само собой, тоже умел, чего тут хитрого, но, в отличие от подавляющего большинства сверстников да и не только сверстников, вранья всеми силами избегал. Может, в том числе из-за этого был поразительно немногословен.
