«Выздоровел…»
— Он успеет?
— Диплом? — Валька удивлённо засмеялся. — Аня, ты что? Это же Тапа! Конечно, успеет!
«Он, вроде бы, им гордится».
— Вы разговариваете?
— С Пашкой? — опять удивился Валя, и Аня разозлилась. — Конечно! Он же ещё в марте извиняться пришёл. Ну, за то…
— Валя, — перебила Аня, — ты, говорят, квартиру купил?
— Да какую там квартиру — комнату. Но это только начало, я…
— Можно посмотреть? — опять перебила Аня.
Валентин посмотрел на неё долгим взглядом и ласково провёл пальцами по руке.
— Давай на следующей неделе. Надо там порядок навести.
За неделю она несколько раз успела передумать и несколько раз передумала вновь. Надо решать. Прошлого не вернуть, это давно ясно. А если тянуть, не будет и будущего, ничего не будет. Выздоровел…. Нет, надо решаться. А что тут такого — подумаешь, схожу в гости. И вообще, сколько можно жить в мираже? Выздоровел…
Ночью ей приснился странный сон. Павлик стоял на сцене, на фоне сверкающих багровым светом снежных вершин. В руках у него почему-то была электронная гитара диковинной, непривычной формы. Павлик подошёл к микрофону, наклонился и тихо прошептал: «Правильно, Аня». Шёпот помчался по залу, отскакивая эхом от стен: «Правиль-но. Пра-ви-льно. А-ня! Аа-няяя!» Из колонок ударила музыка, и Павлик голосом Вали запел странную, никогда не слышанную песню.
Надо мною тишина, небо полное дождя.
Дождь проходит сквозь меня, но боли больше нет.
Под холодный шепот звёзд мы сожгли последний мост,
И всё в бездну сорвалось…
Она проснулась. В окно стучал дождь, в такт дождю оглушительно стучало сердце, а в голове ещё прыгали, раздирая мозг, резкие, бьющие наотмашь строки.
… Моя душа была на лезвие ножа.
Как, наверное, и все грозненцы, Аня думала, что знает свой город достаточно хорошо. Пускай не весь, но уж центр — точно. Что может быть такого в центре, чего бы она не знала? Не может такого быть ничего!
Оказалось, может.
Сотни раз бывала она в Аракеловском магазине, тысячи раз проходила мимо и никогда, никогда бы не подумала, что здесь может скрываться что-нибудь неизвестное.
А оно было, и ещё какое. Неизвестное началось уже в старинном, замусоренном и пропахшем запахами магазина дворике и продолжилось в ещё более благоухающем подъезде. Но настоящий сюрприз ждал её на втором этаже. Кто бы мог подумать, что здесь, в самом центре, над самым известным гастрономом города, притаилась такая клоака? Увы, именно это слово пришло ей на ум при виде длинного обшарпанного коридора и одинаковых, таких же обшарпанных дверей.
Коммуналка! Самая настоящая коммуналка — огрызок прошлого, притаившийся в самом центре города. С ума сойти!
— Ну, как? — усмехнулся Валя и крепче взял её под руку. — Трущобы Монмартра? Не пугайся — внутри будет лучше.
«Внутри» — в неожиданно чистой и уютной комнате, и правда, оказалось лучше. Настолько лучше, что она же забыла о мелькнувшем желании закрыть глаза и убежать отсюда куда угодно, лишь бы не видеть этих обветшалых стен, не чувствовать впитавшегося за поколения запаха убожества и безысходности.
В комнате этого ощущения не было. Комната походила, скорее, на номер в провинциальной гостинице, в которой недавно провели ремонт и сменили обстановку. Чистый палас на полу, свежие, ещё пахнущие клеем обои. Явно новый диван, столик, торшер. Чистота и порядок.
— Ну как? — повторил Валя уже совсем другим тоном. — «Люстру» только сменить не успел.
Аня подняла глаза: на свежепобеленном потолке висела грязная, испачканная побелкой лампочка.
— Валя, а зачем тебе это? Это же… это…
— Убожество? — подсказал Валя. — Ань, а жить в двухкомнатной хрущобе вчетвером — это не убожество? Да и не собираюсь я здесь жить — это только начало.
— Не обижайся.
— Вот ещё! — засмеялся Валька. — Посмотришь, во что это превратится годика через два. Ладно, хватит разговоры разговаривать — давай новоселье отмечать!
На столе появились новые тарелки, в тарелках — нарезанные заранее сыр и сервелат, фрукты. Как ниоткуда, возникли сверкающие чистотой бокалы, шампанское, её любимые конфеты.
— А руки помыть?
— Руки? — Валя нагнулся и, словно фокусник, вытащил из пакета бутылку «Илли».[11] — Тогда сначала нужно принять допинг. Потом закроешь глаза, возьмёшь меня за плечо и я тебя туда отведу — как поводырь.
— Настолько плохо? — улыбнулась Аня. — Мне немножко…. Ой!
Пробка с шумом взлетела вверх, треснула по одинокой лампочке и упала на стол.
— С новосельем!
— С новосельем! Нет-нет, до конца, а то руки мыть не пойдёшь! Подожди — у меня же музыка есть.
Валька, не вставая с дивана, наклонился, и комната наполнилась тихими звуками гитары. Перебор обволакивал, властно звал за собой, и, повинуясь этому волшебному зову, душа помчалась ввысь, к небу.
Выше, ещё выше.
— Что это?
Музыкант резко оборвал мелодию; душа, лишившись поддержки, полетела вниз, и, когда до падения оставалось совсем ничего, волшебник вновь коснулся струн.
И опять вверх. Замирая от восторга и чувствуя, как по спине ползёт холодок.
Выше, ещё выше. К самому небу, к самым звёздам.
— Что это, Валя? — шёпотом повторила Аня.
— «Rainbow», Ричи Блэкмор, — так же тихо сказал Валя. — Господи, какая же ты красивая!
— Спасибо!
— «Спасибо»? — усмехнулся Валька. — Ну да, конечно. Кулёк же привык говорить комплименты, что ему лишний раз стоит. Он же что угодно скажет, лишь бы…
— Валя! — Аня взяла его за руку, и её словно ударило током. — Не надо — я правда так не думаю, просто…
— Нет, не «просто», Анечка, совсем не «просто», — сказал Валентин, смотря ей в глаза. — И это не комплимент. Ты, действительно, очень красивая, и я тебя люблю.
Карие глаза смотрели пристально, не отрываясь. Глаза излучали заботу и уверенность, нежность и волю. Исцеляли, заставляли верить. Обволакивали и сквозь бесполезную одежду, сквозь беспомощный разум вламывались прямо в душу и даже глубже. Туда, где под тонким слоем рассудка таились древние, проросшие из триасовых болот инстинкты. Могучие инстинкты, подавляющие и волю, и разум, превращающие человека в биологического робота. А чтоб он таким себя не ощущал, они бросали в кровь целое созвездие гормонов, заставляя рассудок плясать под свою дуду. И он плясал. И пел.
— Любимая… — шепнул в ухо Валя.
«Любимая!» — восторженно отдалось в мозгу.
— Любимая! — одними губами повторил он, целуя шею.
«А Павлик так ни разу и не сказал… — скользнуло где-то по краю сознания, и вновь всё перекрыло сладкое эхо: — Любимая!»
Волшебник-музыкант вновь тронул струны, душа восторженно отозвалась и дёрнулась навстречу.
Валентин нагнулся, взял её лицо в ладони и прильнул к раскрывшимся навстречу губам.
Глаза закрылись, в сверкающей тьме зажглись ослепительные звёзды, и под чарующе-неземные звуки душа, сбрасывая все препоны, полетела вверх.
«Любит! — пела, взлетая к звёздам, душа. — Нужна! Любима!»
Какие инстинкты, о чём вы, право? Замолчите!
— Останешься? — спустя вечность, спросил Валя, целуя её в ложбинку на груди. — Телефон в коридоре.
А может, и не спросил — может, повелел. Душе с заоблачных высот уже было плохо видно.
Аня приоткрыла глаза, наткнулась взглядом на валяющуюся рядом непонятно когда снятую блузку, и сладкий полёт чуть притормозился. Ненадолго — через мгновение карие глаза приблизились, пространство послушно свернулось в воронку, и на свете больше не осталось ничего. Только зов.
Властный, могучий и сладкий зов.
И поющая в душе музыка.
«Любима! Нужна!»
Аня закрыла глаза, прижалась к широкой груди и кивнула головой.
«Любима! Не одна!»
На улице потемнело, и по подоконнику, словно выпрыгивающее из груди сердце, застучали капли дождя.
За окном, разрывая тьму, сверкнула молния, и по стеклу оглушительно забарабанил дождь. Ветер рванул форточку, занавеска выгнулась дугой и захлопала, норовя размазать тушь с дипломного чертежа. Павлик вскочил, захлопнул форточку, и тут молнию догнал резкий, словно выстрел гаубицы, удар грома. Пашка инстинктивно пригнул голову, разозлился, отодвинул притихшую занавеску и наклонился к тёмному окну.
По стеклу струились потоки воды. За ними еле угадывались ползущие по мосту светлячки автомобильных фар и гнущиеся под ветром деревья. Разглядеть среди них айлант было невозможно.
Со стекла на Пашку внимательно глядело его собственное, размытое дождём отражение. Струи воды заставляли его причудливо извиваться, почти гримасничать. Павлик провёл по нему ладонью и вздрогнул: картинка неуловимо изменилась, и с мутного стекла смотрело на него совсем другое лицо. Узкий подбородок, тонкие скулы, широко распахнутые, совсем тёмные глаза.
