— Проблема… основная проблема… Есть одна проблема… Горячие споры вызывает проблема… — пробормотал Барри и не понял, почему в глубине расползшегося тумана кто-то засмеялся; потом он подумал, что, наверно, прошло очень много времени, и вытянул шею, чтобы разглядеть, который час: было всего шесть минут двенадцатого. Прошло всего шесть минут! А он-то думал, уже полдвенадцатого. Это настолько его ошеломило, что он замолчал на полуслове и даже не закончил фразу, но поскольку все равно не помнил, с чего эту фразу начал, то решил перейти к следующему разделу лекции и сказал: — Если у вас возникнут по этому поводу вопросы, подойдите ко мне после звонка. — И неожиданно ободренный какой-то еле уловимой ноткой в собственном голосе, изобразил подобие улыбки и продолжал: — Конечно, будь Шекспир жив, тогда бы это имело значение, но он ведь умер, и те, другие, по большей части тоже… ведь сколько лет прошло… почти все они умерли… и Стерджес… в общем, все шестеро умерли… Сегодня наша тема — трагедия… По программе у нас «Гамлет». Я… э-э… мне не удалось вчера прочитать эту пьесу… Я… Дело в том, что… — Он уставился на лица перед собой. Все замерли в молчании и ждали. Никогда еще в аудитории не было такой тишины. — …У меня сложилась собственная версия насчет Шекспира и Стерджеса, — сказал он. В ту же секунду ему почудилось, что у него в самом деле сложилась какая-то версия. — …Один был псевдонимом другого, — бессвязно продолжал он, — …потом появился некто третий и вычеркнул это слово… вернее, имя… а потом вычеркнул и второе… вычеркнул оба имени.
Он судорожно глотнул. Студенты переглядывались, но в их глазах не было обычной насмешки, он видел, что они встревожены, потом все снова слилось, он не видел больше никого и ничего. В руках у него откуда-то появился кусок мела, и ему вдруг сразу стало лучше.
— Сегодня наша тема — трагедия…
И тут его осенило, он написал на доске слово «трагедия». Несколько студентов по привычке переписали с доски в тетрадь. Это придало ему смелости, он улыбнулся и с внезапным приливом воодушевления сказал:
— Шекспир умер, но мы живы, и он бы нисколько не обиделся, чего ему обижаться?.. Тяни свой воз вперед, ступая по костям… это, кажется, не его слова… или его?.. чьи это слова?., а кто-то другой сказал еще: Пусть мертвецов хоронят мертвецы!., так в чем же заключалась проблема Гамлета?., какого черта все кончилось его смертью?.. я хочу сказать, с чего они тогда все так распсиховались?.. он был нашего возраста и… э-э… ему ведь было столько же, сколько нам сейчас, да?., и что в его жизни было такого трагичного, или, вернее, до чего все они так хотели докопаться?.. Нельзя ли было как-то этого избежать? Я хочу сказать, в чем же все-таки была трагедия?.. И вообще, что такое трагедия?.. Что такое трагедия?
Не выпуская из рук мела, он снова повернулся к ним, и из глубин памяти всплыло размытое воспоминание, он мысленно увидел профессора, у которого учился много лет назад; вот профессор сидит на краешке стола, болтает ногой, курит, задает вопросы, и вдруг Барри услышал, что сам тоже задает вопрос голосом профессора, он даже вскинул голову в точности, как делал тот: «Так о чем же, черт возьми, говорится в трагедии?» Парень с сережкой поднял руку и выпалил, что лично ему кажется, что там говорится про кучу разных людей, которые жили в каком-то королевстве, где всем заправлял король, и самое главное — это то, что… что… что все они под конец умирают. В аудитории засмеялись. Раньше на этом курсе никто не высказывал своего мнения вслух, потому что профессор Тэйер не позволял прерывать свои лекции комментариями с мест, и Барри, улыбаясь, поглядел на парня с сережкой. Господи, ему же еще страшнее, чем мне, подумал он, и пошутил, что да, конечно, вот именно, но все-таки почему они под конец умирают? Одна девушка нерешительно подняла руку и тотчас ее опустила, а Барри снова услышал себя, услышал, как он говорит, что в общем-то не так уж важно, что Шекспир умер, потому что это не меняет дела и все по-прежнему довольно трагично, ведь правда? и каково человеку оказаться в положении Гамлета, приходилось ли кому-нибудь из них попадать в аналогичную заварушку? — в ответ несколько человек так энергично закивали, что Барри не решился предложить им выступить, он не хотел отвлекать внимание аудитории, потому что теперь знал, о чем будет дальше говорить: он изложит им теорию трагедии.
Рядом со словом «трагедия» он написал на доске слово «свобода».
И продолжал говорить, взволнованно, сбивчиво говорил, что все дело в желании обрести свободу, что в этом-то, черт возьми, самая суть, что в те далекие времена все эти люди, все эти страдающие люди, как, например, Гамлет и многие другие, хотели быть свободными… но на них давили со всех сторон, на них давила целая армия стариков, этих мертвых и умирающих подонков… и точно так же продолжается до сих пор, но теперь люди поумнели, потому что они всегда могут прочесть «Гамлета» и… и что из этого следует?., какую мудрость могут они из этого извлечь?.. Суть не в том, что каждый человек непременно сыграет в ящик, продолжал Барри, тыча в доску мелом, не обязательно же, чтобы каждая ситуация кончалась именно так, но потом, конечно, все равно все этим кончается, и в этом-то смысл трагедии, вот почему они ее читают, и проблема Гамлета, как он думает, в том, что тот не рванул куда-нибудь за границу, когда объявился призрак… Пусть мертвецов хоронят мертвецы! Пусть бы этот старый хрыч тыркался под землей, как слепой крот! Да, призраку, конечно, было не сладко, для него это был настоящий кошмар, не зря же старый король сказал, что он томится в чистилище и очень там мучается, хорошо, допустим, все это жутко действовало ему на психику, но у Гамлета ведь была еще вся жизнь впереди, своя собственная жизнь… но… но как он мог обрести свободу, как он мог вырваться из трагедии, взявшей его в тиски?
— Как нам всем вырваться? — с жаром воскликнул Барри.
Они немного об этом поспорили, и Барри так разволновался, что принялся ворошить большой том Шекспира… какого черта он не заложил закладку?., и наконец найдя «Гамлета», продолжал листать, пока не отыскал место, которое почему-то помнил, — невероятно, непостижимо, но факт!., последний раз он читал эту пьесу еще на втором курсе, но отчетливо помнил, какое место ему нужно-последние слова Гамлета… и он прочитал их вслух, заставив себя понизить голос, чтобы не прозвучало слишком напыщенно:
— «Вам, трепетным и бледным, безмолвно созерцающим игру, когда б я мог… о, я рассказал бы… Но все равно… я гибну, а ты жив».[9]
Вот в чем скрытый смысл этой пьесы и вообще трагедии: я гибну, а ты жив. Это и есть самое важное, что они постигнут за свою жизнь, сказал Барри, и они обязаны это постичь, а иначе их тоже ждет трагедия. Он слышал себя словно издалека, голос у него больше не дрожал, не срывался и звучал спокойно… Барри и не думал, что во внезапно овладевшем им удивительно возвышенном и удивительно прекрасном чувстве может крыться такая огромная сила, сила, которая рвалась из него наружу и подчиняла себе все.
Лекция кончилась, он собрал книги и конспекты, — что же произошло? что вообще было? — краем глаза следя, как профессор Тэйер медленно, очень медленно приближается к кафедре. Наконец последние студенты высыпали в коридор. И в аудитории остался только Тэйер, он задержался на пороге и смотрел на Барри. Стоял он чуть пригнувшись и сжимал в руках магнитофон, будто приготовился защищаться; сколько коварства и злобы было в улыбке, с которой он смотрел на Барри! Барри запихнул книги в холщовую сумку и вышел в коридор. Мимо Тэйера он прошел не останавливаясь и даже не посмотрел в его сторону. К черту Тэйера, к черту их всех! Одно умирает, зато другое продолжает жить… Значит, его выгонят из Хилбери? Очень хорошо, выгонят так выгонят. Он вернется в Штаты и будет жить на пособие? Может быть. Ему наплевать. Выгонят его из аспирантуры или не выгонят, будет у него ученая степень или не будет — какая разница?
Жизнь — это театр, подчиняющий себе все. И при чем тут эта ерунда, эти книги, конспекты и полоски зеленой бумаги? Какое все это имеет к нему отношение? Тэйер коротко смерил Барри холодным, гневным, тяжелым взглядом сумасшедшего — да, он, конечно, сумасшедший… и в то же время не совсем; он владеет собой, он в общем-то здраво мыслит. И эта малая толика здравого смысла была в нем страшнее всего.
Перевод А. Михалева
Вопреки его затаенным ожиданиям, самолет не разбился. Как это ни странно, прибыл по назначению, в аэропорт города Китимит (самая глухомань в захолустнейшем штате Айова), и даже на десять минут опередил расписание.
Первым устремившись к выходу, Маррей Лихт двинулся через толпу, действуя локтями, на все лады бормоча извинения, всех расталкивая своим портфелем поддельной крокодиловой кожи; он прямо чувствовал, как оживают мышцы, которые за эту девятидневную поездку, — как, неужто всего девять дней? — казалось, атрофировались напрочь. Кругом добродушные, готовые озариться улыбкой узнавания лица провинциалов Среднего Запада — встречающие ждут выхода пассажиров, — но Маррей был искушен достаточно, чтобы торопливо проскочить мимо, ни на кого прямо не взглянув. Может, его узнали, а может, и нет. Так или иначе, но в мгновение ока, буквально за какие-то секунды, он улизнул от них в зал аэропорта, укрылся в телефонной будке, сунул руку в карман за мелочью — ба, сплошь монетки в один цент; в поездках почему-то вечно проблема с мелочью, только и роешься по карманам, звеня медяками, — ну вот, наконец-то можно набирать номер, напрямую, кода не нужно, скорей, пока не подскочили: «Это не вы Маррей Лихт?..»
