Разумеется, у долговязого парня нашелся огонь, который он поспешил предложить. Правда, дылду сперва окинули скептическим взглядом, но потом все же удостоили чести. Они тут же пошли танцевать.
Ноги понесли Мати за ними.
С танцевальной площадки пахнуло жаром, запахом толпы, характерным здоровым духом потных тел. Это не было противно или непристойно, это было естественно, просто, честно, но категорично: тебя призывают или… отталкивают. Здесь выносятся решения по двоичной системе: нет или да.
Мати почувствовал себя страшно одиноким. Он вернулся в кафе и сел на прежнее место.
В окно влетел маленький синий жучок. На мгновение он замер, затем раскрыл фрачные полы своих крыльев. Он пытался взлететь, но это оказалось не так-то просто — длинны, слишком длинны были его крылья. Жучок, сбитый с толку ярким светом, описывал небольшие круги по столу вокруг себя, все вокруг себя. Это кружение никуда не привело его, он уже опрокинулся на спину. Шесть маленьких ножек семенили безнадежно и комично. Зацепиться-то было не за что, но жучок не соображал, он только семенил ножками.
— Произвожу тебя в рыцари! — рявкнул кто-то сзади.
Что? Да ведь это… это же Мадис Картуль собственной персоной! Ухмыляется, подтягивает штаны. И сегодня его жест Мати вдруг воспринял как что-то оскорбительное, даже циничное. А Мадис дружески посмеивался.
— В рыцари, вот так вот, да! Смотрю, сидишь здесь, повесив нос, старый холостяк. Ты подойдешь мне для сцены в парке, там как раз один такой офицер, ну, эдакий… с физиономией оставшегося при пиковом интересе.
Кровь бросилась в лицо Мати. Хорошо бы сейчас врезать! Изо всех сил в самую середку этой красной рожи. Влепить кулаком!
Но на лице Мадиса не было и тени иронии, он ни на что не намекал.
— Скоро у меня в группе все станут — актерами, — пробурчал он.
— Зав-втра? — запнулся Мати, нелепо, по-дурацки, и встал, как школьник, сам на себя злясь.
— Завтра… Да нет, не завтра, — задумался Мадис. — Попозже. Небольшая сценка в парке. Ты будешь офицером и приударишь за Марет.
— Я-а… я не х-хочу.
— Гм? Еще как хочешь-то! Очень даже хочешь! — И Мадис удалился, считая разговор законченным.
В эту ночь на Мати снова навалилось его детство. Все то же самое! Опять!
На колоссальных каблуках кичливо ковылял перед классом Сморчок, карябал на доске мелом кошмарные короткие выражения, которые Мати должен был выговаривать по-русски: самозащищающаяся женщина… самозащищающееся чучело… Каждая корявая закорючка крепко впивалась Мати в кадык, он конвульсивно хватал воздух, задыхался, мямлил, с трудом складывал слова. Сморчок взял в руку указку, тоненькую бамбуковую палочку, кончик которой трепетал, как ус электрического сома, поднес ее к написанным на доске словам, затем нацелился на Мати и потребовал, приветливо улыбаясь, чтобы он прочел эти слова. Класс затаил дыхание, ведь от чистоты произношения Мати зависела судьба всех: если Сморчок будет доволен, то отпустит во двор играть в баскетбол, потому что класс взял в прошлый раз обязательство помочь Мати в учебе. А выполненные обязательства заслуживают поощрения. Если Мати начнет спотыкаться, значит, класс ему не помогал и вместо игры будет контрольная работа…
У Мати дрожали губы, по лбу струился пот, он глотал слюни и слезы. Машинально рука поднялась поддержать трясущийся подбородок.
— Не так уж плохо, — улыбнулся Сморчок, зная, что похвала приведет Мати в еще большее волнение. — Еще три раза прочтешь гладко, и можно брать мяч.
Весь класс болеет за Мати, у всех шевелятся губы, помогают, тоже читают про себя, ногти впиваются в ладони.
Перед глазами Мати красный туман, колени его дрожат. Два раза у него кое-как получается, но в третий он уже не может, он хрипит, задыхается — не слова, а какое-то шипение вырывается из его глотки.
Ах, как опечален Сморчок!.. Товарищу не помогли!
— Берите тетрадки! — В его голосе грусть и обида.
Сконфуженный, плетется Мати к своей последней парте, кто-то подставляет ему ножку, Мати падает плашмя, но учитель будто ничего не замечает. Голова Мати клонится к парте, к дырке для чернильницы; эта отливающая зеленым дырка — в ней засохли послевоенные фиолетовые чернила — превращается в совсем другую дырку, в ту, с которой все началось, дырку в стене чулана, где стоял на цыпочках Сморчок.
Но во сне по ту сторону дырки были вовсе не девочки с расцветающими телами, сквозь эту дырку Мати видит Мадиса и Марет. Оба голые и хохочут. Господи, до чего же знакомо тело Марет, знает Мати и этот неровный шрам на ноге. В детстве Марет упала с воза на колючую проволоку. Теперь на этот шрам глядят два глаза, зеленый и карий, холодный зеленый и теплый карий, и в том, что два разноцветных глаза смотрят на шрам одновременно, есть что-то предельно безнравственное — это все равно что сожительство с двумя.
Но вот Марет и Мадис встают и смотрят сквозь дырку на него, на Мати, который спит сейчас здесь, в постели. Они смеются над ним, потому что с Мати случилось несчастье, как когда-то давно, во времена детского дома, он намочил постель. Эти двое смеются, и толстое брюхо старого сатира трясется… Марет нежно обнимает его за шею, шея Мадиса — стариковская шея в складках и морщинах, словно пустое голенище. Но Марет как будто не замечает этого.
Потом они куда-то исчезают, и перед постелью Мати возникает великанша ижорка с огромными ногами. Она поет удивительно вяло, невыразительно:
Ol' kaunis kesailta,
kun laaksossa kavelin…
Однако дальше она петь не может, на шее появляется широкая красная полоса, красный рубец делается все шире, все глубже…
…kavelin, kavelin, kavelin… —
доносится, как из испорченного граммофона. Люба пытается содрать коросту, Мати хочет ей помочь, но красная сыпь накручивается им на руки, как кинопленка, связывает их вместе, прижимает друг к другу, душит. А красная эта змея все продолжает ползти…
— Самозащищающаяся женщина, самозащищающаяся… самозащищающаяся… — шипит Мати; задыхаясь, он твердит эти слова как молитву, но что толку?
Совершенно очумевший, он вскакивает с кровати. Зажигает свет. Незнакомая комната — ах, да, сегодня он ночует в гостинице, в свободном номере. Прямо против кровати зеркало. Растрепанные волосы, измученное потное лицо — неужели это я? Он хочет сказать себе что-то успокоительное, но видит в зеркале, что губы дрожат так же, как они только что дрожали во сне. Рот перекошен судорогой, обнажились десны. Господи! До сих пор такое с ним бывало только на людях!.. Он даже имя свое произнести не может, дрожит всем телом… Какое-то хрипение вырывается из его рта, он волнуется все сильнее, зуб на зуб не попадает, глаза закатываются.
Мати бросается на кровать, лежит сломленный, его плечи сотрясает леденящий ужас; он снова вскакивает, подходит к окну и молча смотрит в серый тихий полумрак.
Беззвучно качаются на ветру плакучие ивы, беззвучно сыплется мелкая изморось. Какая-то гнетущая тишина, и вдруг Мати осознает, что он никогда уже не сможет произнести даже свое имя. Его губы приоткрываются, совсем как у рыбы, вынутой из воды.
В комнате Мадиса загорается свет, на балконе появляется Марет. На плечах у нее серая шаль. Она долго стоит на балконе. Мати кажется, что Марет смотрит прямо ему в глаза.
Плакучие ивы на ветру.
— О гос-споди, да что же это, у нынешних девок под хвостом, что ли, свербит? — обсуждали на ферме. — Ровно потаскухи какие, сами предлагаются. Да ежели бы ко мне кто с этакими разговорами… Да я б поганой метлой. А эти…
— Ты, Малле, туда чтоб ни ногой, и все тут! Не то нашему уговору конец, — стучал кулаком по столу какой-то тракторист, шея от возмущения красная. — Какого черта! Весь свет на твою комплекцию будет пялиться! Ладно, пускай пялится, коли тебе так уж охота, только тогда все! Крышка! — Но тихая скромная девушка негромко, однако довольно решительно заявляет, правда, глаза у нее распухли от слез, что она все равно пойдет. Да, пойдет!
— Ты просто лапоть, если не знаешь разницы между жизнью и искусством. Не нужен мне такой дурак муж. Да, пойду! Сказали, что у меня типаж!
— Где это он у тебя? Может, и мне покажешь? Учти, в шлюхи я тебя не пущу!
Были и другие разговоры, не такие решительные, а, наоборот, скорее, неуверенные.
— Знаешь, Лийне, пожалуй, я своей Кати запрещать не стану. Она молодая, пускай учится, пускай поглядит жизнь и с этой стороны. Что ей тут на ферме-то киснуть. И не совсем уж они похабные карточки снимают.
А в чем же, собственно, дело? История и вправду необычная. Что-то не слыхать было, чтобы на благонравной и добропорядочной эстонской земле когда-либо ощущалась нехватка женщин со свободными взглядами на жизнь, но, как видно, теперь возникло именно такое положение…
