«А тебя в этом объявлении ничто не коробит?»
Я, конечно же, догадался, что она имеет в виду. Но раз уж начал притворяться…
«Нет, а что такое?»
«Годными признаются только образованные эстонцы, а балтийские немцы подходят и без оного».
Я отмахнулся беспечно: «Послушай, здесь речь идет только о знании немецкого языка. Балтийские немцы говорят по–немецки. А эстонцы главным образом тогда, когда у них есть образование. Что тут обидного?»
Когда мы на следующий день встретились на огороде у бабушки, Рута сказала с места в карьер:
«Я плохо говорю по–немецки».
Я возразил: «У кого котелок варит, тот быстро выучит язык…»
«Но чтобы конкурировать, нужно написать ответ. Я не сумею».
Ответ сочинил я. Рута его только переписала. После первого письма завязалась интенсивная переписка. Туда–обратно, по крайней мере, три–четыре письма. Вначале оттуда писали родственники старой дамы, потом старая дама сама. С педантичностью своего поколения. Я старался учесть все. В конце концов выбрали Руту из семи или восьми кандидаток. В канун Рождества 1938 года она уехала. Это была наша последняя встреча. В начале февраля я отутюжил брюки, сходил в парикмахерскую, купил семь роз и отправился просить руки Лии.
И получил отказ».
Рассказ Улло заставил меня забежать далеко вперед. Свидетельство того, что, даже когда описываешь жизнь одного человека, мотивационно–тематический обзор сталкивается с хронологическим, границы рушатся, краски смешиваются и от методологической чистоты не остается и следа.
Итак, назад, в осень 1936‑го. Во всяком случае, снова к Улло и его матери времен улицы Айда. В то время, когда запах подвала, который моя мать уловила в одежде Улло, сменился запахом кухни–прачечной в доме господина Веселера. Но про кухню–прачечную я предоставлю рассказать Улло, сам же я вспомню кое–что другое.
В канун Рождества 1936 года газеты сообщили, что Пауль Керес даст сеанс одновременной игры в зале Торгово–производственной палаты на улице Пикк. Керес выиграл прошлым летом несколько международных турниров, победил в Маргите на двадцать третьем ходу Алехина, так что интерес к сеансу был необычайно велик. Меня это тоже весьма заинтересовало. Но больше, чем предобеденная воскресная игра, личность самого Кереса. Недавний школьник оказался вдруг наравне с Палусалуми и другими, даже впереди них в том, в чем мы, вероятно, нуждались больше, чем могли догадаться: в выходе Эстонии и эстонского народа из состояния безымянности и безликости, в котором продолжали пребывать для всего остального мира, в появлении нашего имени в мировом сознании.
Как бы там ни было, я, разумеется, не собирался мчаться к Кересу на сеанс одновременной игры. Это могло произойти лишь из чистого тщеславия. Примерно по тому сценарию, по которому один небезызвестный господин, с коим я познакомился двенадцать лет спустя в несколько иных обстоятельствах — о чем я, кажется, уже писал, — в поезде где–то возле Баден — Бадена, увидел Капабланку. И тут же предложил ему: «Сыграйте со мной партию». Просто для того, чтобы позднее мог похвастаться перед своими знакомыми: «Я играл с Капабланкой».
Что касается меня, то, повторяю, я не собирался на кересовский сеанс одновременной игры. Но в субботу к нам забежал Улло и сообщил: он должен наблюдать этот сеанс по заданию редакции «Спортивный лексикон». Не пойду ли я с ним, нет–нет, не играть. Просто посмотреть, как там все будет разворачиваться. Поглядеть на Кереса поближе. Я не смог отказаться. Высокий зал Торгово–производственной палаты, со светлыми, капустно–зелеными стенами, с зеркалами в белых рамах в стиле югенд, был заполнен гудящей толпой. Посреди зала длинный стол, вернее, два ряда маленьких столиков предполагали вместить сорок четыре игрока. Керес должен был расхаживать между рядами. Сначала свои места заняла дюжина самых нетерпеливых игроков. Вскоре все столы были заняты шахматистами. Разношерстный народ, больше мужского пола, от бородатых ветеранов Шахматного союза до школьников.
Улло записался на участие в игре у бокового столика возле стены, после чего ему показали место за доской, я нашел где–то стул и подсел к нему сзади. Затем в зале появился Керес, еще более щуплый, чем ожидалось, юноша с аккуратным пробором, в темном костюме с белым воротничком, позволил встретить себя аплодисментами, разрешил профессору Нууту, насколько я помню, выступить с небольшой речью в свою честь, выслушал ее с улыбкой, опустив глаза, прошел к столам и сделал первый ход, двинув поочередно белые пешки d и e на две клетки вперед.
Я помню, как все происходило, в самых общих чертах. В течение первого часа треть игроков прекратила сопротивление. В последующие полтора часа то же произошло со второй третью. Затем три или четыре противника одолели шахматиста. В промежутке были зафиксированы семь или восемь ничьих. На четвертом часе за столиками осталось еще семь или восемь человек. Один за другим они выходили из игры через каждые десять минут. Армия болельщиков, которая за день убавилась наполовину, разделилась между все уменьшающимся числом конкурентов.
Как проходила партия с Улло? Помню лишь, что уже после первых ходов он шепнул мне через плечо:
«Нет–нет. Создавать бесконтрольный сумбур я не собираюсь. В сумбуре он ориентируется лучше меня. Постараюсь по возможности упростить ходы. Избежать его ловушек».
Примерно через час они разменяли ферзей, в течение следующего часа обе ладьи. Час спустя у каждого осталось по слону, коню и по две пешки. Улло наклонился ко мне:
«Он не хочет ничейного счета. Зато я хочу. Ничья меня абсолютно устраивает. Но сыграть вничью тем трудней, чем меньше у него противников».
Наконец в т о р о й из двух могикан сдался, и Керес перешел к Улло, занявшись лишь им о д н и м.
Тридцать–сорок последних зрителей сгрудились вокруг стола.
Говорят, Керес был чрезвычайно деликатен. Вероятно, так оно и было. И все же он прежде всего шахматист. А шахматы — это сражение. Деликатных же сражений не бывает. Итак, подойдя к Улло, он подождал его хода и сделал ответный. Первый. Щелчок шахматных часов. Следующий. Следующий. И щелчок, сразу после хода. Он стоял против Улло, пальцы правой руки под мышкой левой. И двигал белые фигуры двумя прямыми пальцами левой, большим и средним, совершая свои ходы ну если не молниеносно, то в любом случае со скоростью секундной стрелки сразу после хода Улло.
Это оставляло впечатление, будто е м у не нужно времени на размышление. Он действует по давно разработанному плану и сразу, как только противник предоставит ему возможность. В быстроте его реакции волей–неволей чувствовалась легкая досада и сожаление по поводу неуклюжей медлительности противника. Но в сей неуклюжей медлительности, как бы это сказать, — и состояло в е л и ч и е Улло. Он не позволил увлечь себя молниеносной игрой, хотя быстрота соперника явно провоцировала это. После каждого хода Кереса с полминуты, минуту или даже две Улло сидел неподвижно. Ладони сложены вместе, острый нос касался кончиков больших пальцев. Сидел и думал, крайне сосредоточенно. Когда пешки у обоих слетели, они совершили еще с дюжину ходов. На шестьдесят первом ходу Керес объявил: «Ничья, как видно», — и с улыбкой пожал руку Улло.
Кто–то из зрителей — или журналистов — обратился к нему:
«Господин Керес, какое впечатление произвел на вас сеанс одновременной игры, были ли интересные наблюдения?»
На что этот юноша ответил:
«Наблюдения разные. Весьма интересна была, — и он бросил взгляд на протокол партии с Улло, который еще лежал на столе, — взвешенная игра господина Паэранда».
Мы вышли с Улло на улицу. Уже стемнело. Я сказал:
«Пошли к нам. Посидим. Мама чаем угостит».
Улло отказался:
«Спасибо, но я не могу. Мне еще ворох белья нужно прокатать. Видишь ли, мама пытается содержать прачечную».
Я признался:
«Знаешь, когда ты в начале игры сказал, что трюками удивлять не будешь, я разочаровался. Но твоя — теперь–то я понимаю — проволочная игра оказалась сюрпризом. Я даже стишок сочинил».
«Какой?»
Я продекламировал:
Ну что ж, увидим мы воочью:
вы динамитно молоды — ты и партнер.
Однако ты сыграл столь проволочно,
как смог бы лишь столетний Сало Флор.
Мы расстались на углу улицы. О своей прачечной пускай поведает он сам.
«Это моей матери пришло в голову прачечную открыть. Во–первых, она была безработной. В Таллинне найти работу так и не удалось. Хотя и считалось, что экономический кризис позади. Во–вторых, мысль о прачечной возникла у матери потому, что кухня–прачечная Веселера у нас под боком. Кухня–прачечная вместе с катальной клетью. Веселеру принадлежали два расположенных рядом старых дома с узеньким фасадом, каменными стенами пятнадцатого века, внутренней отделкой восемнадцатого и электропроводкой кануна Первой мировой войны. А потолочные своды вросшего в землю полуподвала чуть ли не времен восстания в Юрьеву ночь.
