Наступили времена, когда даже на Рош-Гашана в доме учения собиралось от силы человек двадцать. На следующий год на Йом-Кипур молящихся было уже только десять, включая самого рабби, служку и нахлебников. Стоя на возвышении, рабби Мендель прочитал все молитвы, пропел Коль Нидрей, утреннюю, вечернюю и полуденную молитвы. Когда кончились молитвы, было уже поздно, и рабби благословил новую луну. Служка принес черствого хлеба, куриный бульон и селедку. Зубов не осталось уже ни у кого, желудки съежились от постоянного недоедания. Рабби Мендель был самым старым, но осанка у него была прямая и голос сильный, как у молодого. Рабби сидел во главе стола и вещал: «Те, кто гоняются за наслаждениями сей временной жизни, понятия не имеют, что такое настоящее наслаждение. Они полагают, что счастье — в питии, обжорстве, распутстве и деньгах. А ведь нет большей радости в жизни, чем служба на Йом-Кипур. И тело чисто, и душа чиста! Молитва — вот подлинное счастье! Говорят: сколько в грехах ни кайся, румяней не станешь. Ложь! Когда я исповедую свои грехи, я здоровею. Если бы у меня было право голоса на небесах, я бы каждый день объявил Йом-Кипуром».
Сказав это, рабби поднялся и воскликнул: «Пусть на небесах у меня нет права голоса, но в моей синагоге есть! Отныне все дни, кроме Шаббатов и праздников, будут Йом-Кипуром!» Когда жители поселка услышали о том, что задумал рабби, они просто не знали, что и делать. Ученые и старейшины прибежали к рабби Менделю и обвинили его в нарушении Закона. А рабби заявил, что он делает это не для того, чтобы угодить Всевышнему, а из чисто эгоистических соображений. «Если меня там накажут, — сказал он, — что ж, пускай. Зато на земле я поживу в свое удовольствие». Рабби приказал служке: «Зажги свечи! Я буду петь Коль Нидрей!» Он взбежал на возвышение и запел. Меня там не было, но очевидцы рассказывали, что так красиво Коль Нидрей не пели, наверное, с тех пор, как мир стоит. Весь Бетчев сбежался. Решили, что рабби Мендель сошел с ума. Но кто бы осмелился стащить его с возвышения? Рабби в белых одеждах и талесе стоял на возвышении и пел: «Да простятся нам согрешения наши» и «Да будут услышаны молитвы наши». Голос у него был сильный, как у льва, и пел он так чудесно, что вскоре все страхи рассеялись. Рабби прожил еще два с половиной года, и все это время длился Йом-Кипур.
Леви-Ицхак снял синие очки и спросил:
— А филактерии? Он что же, не надевал филактерии в будни?
— Надевал, — отозвался Меир-Евнух, — но литургия все равно служилась, как на Йом-Кипур. На закате он читал Книгу пророка Ионы.
— Неужели он ничего не ел даже вечером? — спросил стекольщик Залман.
— Если не было праздника, он постился шесть дней в неделю.
— А приживалы тоже постились?
— Одни ушли, другие умерли.
— Так что же, он молился в пустой синагоге?
— Всегда кто-нибудь заходил, хотя бы просто из любопытства.
— Как ему только позволили такое?! — воскликнул Леви-Ицхак.
— А кто ж станет связываться со святым. Все боялись, — ответил Меир-Евнух. — На небесах это приняли, вскоре в этом никто не сомневался. Ведь если человек так долго постится, его голос слабеет, ноги подкашиваются. А рабби почти все молитвы пел стоя. Очевидцы говорили, что его лицо сияло, как солнце. Спал он не больше трех часов в сутки, как был в талесе, положив голову на Трактат-Йома. Во время полуденной молитвы он опускался на колени и пел литургию, служившуюся в Иерусалимском Храме.
— А что он делал, когда и вправду наступал Йом-Кипур? — спросил стекольщик Залман.
— То же, что и всегда.
— Никогда не слышал этой истории, — сказал Леви-Ицхак.
— Рабби Мендель был скрытый от мира святой. О таких мало кто знает. И сегодня-то Бетчев — глухая деревня. А в те времена и подавно. Вокруг одни дикие леса да болота. Зимой туда вообще невозможно было добраться. Сани увязали в снегу. Да и небезопасно было: того гляди, наткнешься на волка или медведя.
Все трое притихли. Потом Леви-Ицхак вытащил свою табакерку и сказал:
— Сегодня такое бы не допустили.
— Сегодня и не такое допускают, — отозвался Меир.
— А как он умер?
— Прямо на возвышении. Он пел «Что доступно смертному, кроме смерти?». Дойдя до стиха «Лишь милосердие и молитва побеждают отчаянье смерти», рабби упал, и его душа отлетела. Это был поцелуй небес, кончина праведника.
Стекольщик Залман набил трубку и спросил:
— О чем говорит эта история?
Меир-Евнух подумал немного и сказал:
— Все может стать страстью, даже вера в Бога.
СЭМ ПАЛКА И ДАВИД ВИШКОВЕР
Передо мной на диване сидит Сэм Палка, коренастый человек с багровым лицом, голым черепом в венчике курчавых седых волос, лохматыми бровями и воспаленными глазами, кажущимися то светло-голубыми, то зелеными, то желтыми. Он курит сигару. Его живот выдается вперед, как у беременной женщины на последнем месяце. На нем темно-синий пиджак, зеленые брюки, коричневые туфли, рубашка в малиновую полоску и галстук с вышитым изображением львиной головы. Сэм Палка сам похож на льва, каким-то волшебным образом превратившегося в нью-йоркского миллионера, покровителя еврейских писателей и актеров, председателя правления дома для престарелых в Бронксе, казначея общества поддержки израильских сирот.
Разговаривая со мной, Сэм Палка орет так, как будто я глухой. Взяв с журнального столика толстенную рукопись, он вопит:
— Больше тысячи страниц, а! И, между прочим, я мог бы написать в сто раз больше! Но вы хотя бы то, что есть, приведите в порядок!
— Я сделаю все, что в моих силах.
— Пусть деньги вас не волнуют. Мне хватит, даже если я еще тысячу лет проживу. Я заплачу три тысячи долларов за редактирование, а когда книга выйдет и о ней напишут в газетах, вы получите еще — как это называется — премию. Но я хочу, чтобы получилось вкусно. Мне тут приносят рукописи — это же кошмар! Три строчки прочел — уже зеваешь! В мое время книга тебя захватывала. Начнешь читать и не можешь оторваться — хочется знать, что будет дальше! Динсон, Спектор, Зейферт! А какие в тех книгах были мысли! А какая история! Самсон и Далила, дочь Иеффая, Бар Кохба! Да, раньше умели писать! А сейчас? Полкниги прочел, а спроси тебя, о чем она, — и сказать нечего. Эти щелкоперы рассуждают о любви, а знают о ней столько же, сколько я — о луне. А откуда им знать-то? Они же с утра до ночи сидят в кафе «Ройаль» и никак не договорятся, кто из них самый великий. У них в жилах не кровь, а скисшее молоко с чернилами. Я не забыл идиш. Тот, кому я это диктовал, все пытался меня исправлять — ему, видите ли, не понравились мои полонизмы. Но я плевать хотел на его замечания! Диктуешь ему, а он заявляет: «Так не бывает! Это же нереалистично!» Он приехал из Ишишока, Богом забытого местечка, и того, чего не пережил он, для него не существовало. Книжный червь, кретин какой-то!
Так… теперь я должен вам сказать одну вещь: дело в том, что, хоть я и надиктовал больше тысячи страниц, мне пришлось умолчать о самом главном. Я не мог об этом рассказать, потому что героиня жива и любит читать. Собственно, она только тем и занимается, что читает. Знает всех нынешних писателей. Как только появляется новая книга, она ее покупает и прочитывает от корки до корки. Я не смог бы жить, если бы опубликовал правду, а она бы о ней узнала. То, что я хочу вам сейчас рассказать, может быть напечатано только после моей смерти. Вы еще молоды, знаете здесь все ходы и выходы… в общем, когда я сыграю в ящик, добавьте эту историю к моей книге. Без нее все остальное, по правде говоря, гроша ломаного не стоит. Я учту вашу дополнительную работу в своем завещании.
Да… даже не знаю, с чего начать… Родился я в религиозной семье. У нас в доме соблюдали традиции, но еще в хедере я уже слышал о любви. А разве за этим надо далеко ходить? Она же прямо в Торе! Иаков полюбил Рахиль, и, когда обманщик Лаван темной ночью подсунул ему Лию, он работал еще семь лет. А царь Давид! А царь Соломон с царицей Савской и прочие! Книгоноши приносили к нам в местечко романы: за два гроша книгу можно было купить, а за один — взять на время. Мы жили бедно, но всегда, когда у меня оставался свободный грош, я тратил его на чтение. Здесь, в Америке, даже когда мой заработок составлял три доллара в неделю, я все равно покупал книги и билеты в еврейский театр. В те годы актеры были актерами, а не безжизненными чурбанами, как сейчас! Когда они выходили на сцену, доски горели! Я всех их видел: Адлера, мадам Липцину, Шилдкрота, Кеслера, Томашевского — всех! А какие тогда были драматурги: Голдфейдин, Яков Гордин, Латейнер! Каждое слово было о любви и каждое слово хотелось расцеловать! Когда вы прочтете мою книгу, вы увидите, что в браке я не был счастлив. Моя жена оказалась злобной стервой. Как она меня терзала, как восстановила против меня детей — обо всем этом тут написано. Сперва я работал на табачной фабрике, потом стал уличным торговцем. Времени на любовь не оставалось. Я жил в темном углу за ширмой, денег не хватало даже на одежду. В те годы я работал по четырнадцать, а то и по восемнадцать часов в сутки. Бывало, мы по нескольку дней сидели на голодном пайке. Когда в животе пусто — не до любви!
