П. П. и сумасшедший изобретатель были заняты целыми днями. С утра они хлопотали вокруг и внутри своей дикой конструкции, которая незаметно и неспешно выросла метров на двадцать, а вечерами допоздна засиживались в библиотеке. Из ближайшего недолга тихо подползла разлука и отчаяние, К. М. чувствовал это, и Мария не отпускала его ни на шаг.
– Возьми меня с собой, – полувопросительно говорил он.
– Не могу, милый, ты нужен здесь, – грустно отвечала она.
– Кому нужен? Зажравшимся бездельникам? Зачем? Продлевать агонию бесполезного существования? Мнимого благополучия?
Мария с гримасой боли быстро зажимала ему рот длинными прохладными пальцами, он целовал прислоненную ладонь.
– Не говори так, ненаглядный мой, это жестоко. Что бы и как бы ни произошло, ты нужен здесь. Твой путь здесь, и ты еще не прошел его до конца. Ты должен пройти через все.
– Разве я не проходил? Через любовь, через обман, через злобный смех и сочувственное лицемерие, через жестокость и внешний позор, через равнодушие и бездарность…
– Нет, милый, нет, это все было не то. Это была одна видимость. Приуготовление к сущности.
– А ты? Тоже видимость?
– Я… возможность. Вероятность осуществления тебя. От нас обоих потребуется слишком много, чтоб стать одним путем. И я должна уйти, чтобы вернуться снова к тебе.
– Я могу пройти за нас обоих.
– Нет, мой сладкий, никто ничего не может за другого.
– Мария, если ты улетишь, я умру.
– Бедный утешитель! Ты не умрешь, я издалека буду вливать в тебя терпение жить.
– Я устал. Мне кажется, весь мир состоит из утрат, болезней, смертей, потерь… И нет ничего, кроме проникающей боли. И жалости. И горького своего бессилия хоть что-то изменить, хоть чего-то избежать. Если б быть бесчувственным…
– Это был бы не ты… Давай завтра сядем в бессветный поезд и поедем в деревню. Я соскучилась по матери и Герасиму.
…живая музыка души по нотам пестроте созвучий растет волнуется спешит и против истины грешит и неразгаданностью мучит прозренье высшая пора но в каждой частности злорадство такая темная игра согласье сестринство и братство обыденность неуязвима и жизнь летящая во сне как тонкий луч проходит мимо и угасает в стороне…
Изобретатель приварил высокий острый рассекатель, бросил вниз держатель электрода, поднял от лица щиток и, пятясь, осторожно спустился с лестницы. П. П., Мария, Зойка и зеваки стояли рядом с кораблем и вздыхали.
– Все! – сказал с торжеством изобретатель.
– Покрасить бы, – предложила Зойка.
– Зачем? Краска обгорит при взлете.
– Бронзовой краской, – сказала Зойка, – я притащу с работы распылитель, и за час мы выблестим.
– Давай, Зойка, выблескивай. – Изобретатель рассмеялся, распуская в улыбке широкие, заросшие коричневой щетиной щеки. – Все, девочки. Готовьте консервы. В пятницу отправляемся. Все. Я пошел спать.
Его проводили благодарными взглядами.
Отлет назначили на пять утра, и хотя корабль был экипирован и снабжен всем необходимым – запасом топлива, теплой одеждой, медикаментами, мешками сушеного драконьего мяса, брикетами прессованной хлореллы и еще множеством других, полезных в дороге вещей, все равно никто, кроме Зойки, привыкшей засыпать рано и просыпаться с рассветом, никто не спал.
Мария, тихая, задумчивая, возвышенная, тоже не могла уснуть, вставала с постели, подходила к окну, смотрела вниз, на пустырь. Двадцатипятиметровый сигарообразный корабль был как золотой. Рядом с ним сидел на перевернутом картофельном ящике милиционер и в свете поднятой на шесте киловаттной лампочки читал книгу, позаимствованную у П. П. на время ночного дежурства. Время от времени милиционер, взволнованный чтением, вскакивал и принимался кругами ходить вокруг корабля, затем снова садился на ящик, надвинув на брови козырек не в размер маленькой фуражки так, что на затылке топорщились волосы, и, прихватив пальцами щеки, прижав локтями книгу, с любопытством впивался в текст.
Мария, насмотревшись, возвращалась от окна и проскальзывала под одеяло.
– Ты молчи, – шептала она, придвигаясь лицом к щеке К. М., – ты ничего не говори… я тебе все скажу. Пройдет чуть больше времени, и я вернусь. Два-три года, – она смеялась неслышным, тонким дыханием, – или двадцать-тридцать лет… Но ты жди, милый, я непременно вернусь. В тебя – в мой дом… Молчи, милый, не говори, иначе спугнешь будущее. – Она положила мягкую прохладную ладонь на его закрытые глаза. – Сейчас ты увидишь… это не страшно… это всего лишь пустое пространство.
К. М. дышал с трудом, ощущая тяжелую черную печаль на сердце, и силился освободиться, вырваться, оттолкнуть. Потом он увидел, как навстречу ему, словно свет в тоннеле, мчится льдистая неощутимая пустота. Дышать стало легче, а потом он вовсе утратил ощущение дыхания, только чувство освобожденной невероятной скорости, и ужасающая радостная догадка о каком-то медленном непреложном движении, и все прежние страхи, волнения, суетная тщета, мучающие и мучительные мысли, неосуществимые желания – все это осталось страшно далеко, позади, а навстречу и мимо шла и все смывала насыщенная тонким матовым светом неощутимая пустота.
Он очнулся и понял, что настало время.
Мария, одетая, причесанная, безнадежно красивая, сидела рядом с ним на постели и смотрела в его лицо.
– Пора? – спросил он.
– Да, милый. Хочешь поесть?
– Нет. Отвернись, я оденусь.
Она отошла к открытому окну.
– Та звезда еще не исчезла? – спросил он.
– Нет, она ждет.
– И ваш корабль не украли?
– Нет, там стоят П. П. и Зойка и беседуют с милиционером.
– Про Зойку я сомневаюсь, зачем она летит? Изобретатель – чтобы проверить конструкцию, П. П. – из любопытства, ты – домой, а Зойка?
– У нее мужа посадили за кражу, ребенок в деревне у бабушки, вот и одиночество. Она без нас не будет знать, что делать, еще и пить начнет, уж лучше с нами. Ты готов?
Они вышли на лестничную площадку. Кто-то накануне вывернул все лампочки, и влажный предутренний свет с улицы едва-едва освещал грязные обкусанные ступени.
Милиционер встретил Марию такой откровенной улыбкой, будто он сам улетал, а все остальные его провожали.
– Книгу успели прочитать? – спросил К. М.
– Конечно, не успел. Но мы с Прасковьей Прокофьевной договорились, я задержу книгу до возвращения.
– Так понравилось чтение?
– Разумеется. Это «Поминки по Финнегану». Такие вещи обычно читают в юности, но моя юность… – Он махнул рукой.
– Никогда не подумал бы, что милиция читает «Финнегана».
– Я не милиционер, я матлингвистик. Мы с братом очень похожи, только я без усов. Он попросил меня подежурить, пока он свою девушку свозит к морю. Это сразу можно было бы заметить – на мне фуражка не в размер.
– Вот ведь как, – сказал К. М., – а я подумал, это у вас голова в рост пошла.
– Что вы, – милиционер улыбнулся, – я матлингвистик, а у них формирование черепа завершается к семнадцати годам.
– Спасибо, теперь буду знать.
Наверху корабля с лязгом откинулся люк, и голос неразличимого изобретателя внятно произнес:
– Девочки, пора, иначе мы не войдем в воздушный коридор.
Внизу корабля откинулся другой люк, обозначив освещенный круглый лаз.
– Давайте прощаться! – скомандовала П. П., подошла к К. М., протянула руку, энергично тряхнула. – Работайте, голубчик, и не кисните. Только работа, – произнесла она нудно, – упорный каждодневный труд избавляет от дурного настроения и дурных болезней. Помните нас. И, кстати, когда будете выписывать квитанцию на квартплату, то моя доля за места общего пользования лежит на кухне в ящике с ложками. Ну, спасибо за общение. Все было очень интересно. И до свидания.
– Вы извините, – подошла Зойка, протягивая ладонь ковшиком. – Я целоваться не буду, от меня луком пахнет и валерьянкой. Я ужасная трусиха.
– Тогда не улетайте, оставайтесь.
– Ну да, – Зойка застенчиво улыбнулась, – вы же знаете, моему мужику дали трояк общего режима, так он не скоро вернется. Так уж лучше я полечу.
– Скоро вы там? – позвал сверху изобретатель.
Зойка потянула за рукав П. П., они направились к лазу и, помогая друг другу, просунулись внутрь.
– Ненаглядный мой, единственный мой. – Мария осторожно гладила пальцами лоб, брови, закрытые глаза К. М. – Ты не смотри мне вслед. Не надо. Не открывай глаз. Я еще постою здесь немного. Вот так. Пусть тебе всегда будет хорошо и никогда не будет плохо.
Она стояла, говорила, гладила его лицо.
Раздался тугой тяжелый лязг. К. М. открыл глаза. Марии не было. Люк в корабле был закрыт, и по земле стлался густой черный дым.
– Отойдите в сторону. – Матлингвистик в сдвинутой набок фуражке стоял рядом и крепко держал К. М. за локоть. – Близко нельзя.
