Мысль о том, что она оказалась в компании старушек, нисколько не смутила Павлину. Она вообще не могла думать о себе.
Полчаса назад Вассо Манолиду проводила ее до больницы. Появление великой актрисы произвело на всех сильное впечатление. Медсестры столпились в коридоре, многие из них просили автограф. Актриса не отказывала, как любая знаменитость, умеющая поддерживать восхищение к себе…
— Профессор скоро придет, — сказала ей медсестра с улыбкой, понимая, какое значение придает Анастас Анастопулос мнению Вассо Манолиду.
Но актриса ждать не могла — у нее не было времени.
Спустя немного времени после ее ухода появился профессор, в торжественной обстановке, в сопровождении двух ассистентов и медсестры.
— Вот уж действительно не повезло, профессор, она только что ушла, — сказала медсестра, нажимая «на только что».
Несмотря на свое разочарование, он подошел к кровати Павлины и чрезвычайно благосклонно сказал ей:
— Здравствуй, Павлинка.
Он уже представлял, как зайдет поздороваться с великой Манолиду в ее театральную уборную на следующем представлении «Леокадии». Та, конечно, встретит его небрежно брошенным восклицанием:
— А! Великий профессор!
И этот знак благосклонности вызовет желаемый отклик во всех Афинах. Анастас повернулся к медсестре:
— Вы дали ей лекарство?
— Нет еще, профессор, поскольку вы обещали зайти… Я, кстати, сказала госпоже Манолиду, что мы вас ждем.
— Мне так жаль, — сказал Анастас с нескрываемой досадой. — Как другие пациенты?
— У них все хорошо, — ответила медсестра.
— Отлично.
Он повернулся к Павлине и с подчеркнутым вниманием взял ее за руку, что не могло не удивить медсестру. Анастопулос посмотрел на нее со значением, как бы говоря: «Ты видишь, как я ей занимаюсь? Если актриса снова придет, ты расскажешь ей, с какой заботой профессор относится к ее маленькой подопечной».
— Вот что мы будем делать в ближайшие две недели, Павлиночка. Утром, после завтрака, ты примешь две таблетки, веронал и люминал. Они позволят тебе расслабиться и проспать до обеда. Потом тебя разбудят, ты поешь, надо обязательно, чтобы ты поела, слышишь, Павлиночка?
Павлина не отвечала.
— Хорошо? Иначе у тебя не хватит сил разыскать твоего ребенка. После обеда ты опять примешь таблетки, те же, что и утром. Тебя разбудят к ужину, а на ночь ты выпьешь еще две таблетки. Будешь так принимать две недели. Постепенно, благодаря сну и разрядке, ты заметишь, что твои проблемы решаются сами собой… Это будет очень приятно…
Павлина наконец кивнула. Профессор продолжал:
— Отлично. Ты будешь видеть сны. Много снов. Это одна из целей терапии. Нам надо побороть твое уныние и помочь тебе окунуться в настоящую жизнь. Знаешь, наши сны — это тоже настоящая жизнь, спрятанная в глубине нашего сознания. Эта часть жизни нам чаще всего не известна, и мы с ней знакомимся через наши сны, понимаешь? Она появляется в наших снах. И сны становятся реальнее, чем сама жизнь. Мы их слушаем, мы их видим, мы их пытаемся понять. Видишь, как все просто и очень естественно. Мы воспринимаем скрытую часть своей личности. Мы заново знакомимся с самими собой в какой-то степени…
Профессор внимательно посмотрел на Павлину, та не шелохнулась. Тогда он сказал с убежденностью:
— Через две недели ты почувствуешь себя отдохнувшей, придешь в равновесие. Ты многое поймешь. И все покажется тебе более простым и ясным.
Павлина подумала, что она будет видеть сны про Андриану.
Среда, пятнадцатое октября 1958 года
Профессор Анастопулос остановил взгляд на Павлине:
— Как мне сообщила госпожа Манолиду, ты собираешься жить у Шриссулы, ведь так?
Павлина кивнула. Профессор выдержал долгую паузу. Его неуемное желание блистать во мнении Афин вызвало в конце концов у Вассо Манолиду недовольство. Курс лечения сном не дал ожидаемых результатов. Анастопулос был готов к этому. При такой глубокой депрессии гораздо эффективнее оказался бы электрошок. Но это слово очень часто производит пугающее впечатление. Манолиду такой метод точно не одобрила бы.
В конечном счете его согласие заняться Павлиной как пациенткой обернулось против него. Анастопулос злился сам на себя. Если бы он настоял на лечении электрошоком, все было бы по-другому.
— Ты будешь помогать ей в бакалейном магазине?
Павлина снова кивнула. Она оставляла занятие шитьем с чувством облегчения. У нее не хватало на него сил. Самая банальная выкройка, элементарный расчет расстояния между пуговицами, самое простое обметывание казались ей непосильной задачей. Словно подъем в гору.
В бакалейном магазине она сможет просто помогать по мелочам. А компанию ей будет составлять Шриссула, которая относится к ней с нежностью. И не надо больше терпеть присутствия сестер Папазоглу, двух притворщиц, только и шпионящих за ней…
— Придешь ко мне через месяц, — добавил Анастопулос.
Он хотел подняться из кресла, как вдруг вспомнил, что раздражение из-за недовольства Манолиду помешало ему расспросить Павлину о главных результатах его терапии. Он снова сел, внимательно посмотрел на девушку и ласково спросил:
— Ты видела сны, Павлина?
Она кивнула головой, устремив взгляд в пол.
— Ты помнишь какие-нибудь из них?
Павлина не ответила.
— Павлина, все эти усилия предпринимаются нами ради тебя. Ты понимаешь это?
Павлина продолжала молчать.
— Для того чтобы к тебе вернулись силы… Чтобы у тебя снова появился вкус к жизни… Может, ты расскажешь мне что-нибудь? Поможешь мне помочь тебе?
— Я много раз видела один и тот же сон, — сказала Павлина, все так же уставившись в пол недвижным взглядом. — Андриане два или три года… — Она помолчала и решила пояснить: — Вообще-то через тринадцать дней ей будет шесть месяцев.
Она опять умолкла на целую минуту. Анастопулос умел слушать. Павлина заговорила вновь:
— Так вот, Андриане два или три года. Она стоит посередине большой комнаты. Это гостиная или спальня, не знаю. Роскошно обставленная. На полу лежит ковер. Андриана нарядно одета. Каждый раз она что-то держит в руке. Один раз это был волчок. Потом еще что-то, не помню что. Справа от меня, в двух-трех метрах от Андрианы, стоит дама. Она высокая, элегантная, волосы у нее зачесаны назад, как у мальчика. Дама смотрит на Андриану, потом на меня. И ничего не говорит. Ей неприятно меня видеть, я это чувствую. Кажется, она боится. Да, она боится. Она смотрит на Андриану и улыбается ей. Андриана улыбается ей в ответ. Я пытаюсь что-то сказать, но не могу произнести ни звука. Андриана не видит меня. Она продолжает улыбаться даме. Я опять пытаюсь заговорить, изо всех сил пытаюсь, и тут сон обрывается.
«Девочка начинает смиряться с реальностью, — подумал Анастопулос. — Может быть, лечение оказалось вовсе и не таким безрезультативным, как мне казалось. Надо будет дать знать Вассо…»
Суббота, двадцать второе ноября 1958 года
Павлине нравилась работа в бакалейном магазине. Можно было никуда не торопиться. Если в пакете с чечевицей она замечала соринку, которую не заметила вовремя, она с удовольствием перебирала все заново. Она любила сортировать цитрусовые, трогать их, откладывать в сторону те, которые перезрели и не годились для продажи. Они пойдут на варенье. Был сезон айвы. Павлина тщательно мыла фрукты, вытирала досуха, до блеска, затем одним движением, требовавшим силы и ловкости, удаляла сердцевину. Физический контакт с плодами действовал на нее благотворно.
Павлине доставляло удовольствие каждое прикасание мокрыми пальцами к сваренной, превратившейся в широкие плотные полосы айве. Ей нравилась едва заметная шероховатость ее поверхности, во рту у нее возникало ощущение терпкости айвовового джема, и она заранее представляла себе гармоничное сочетание двух привкусов: нежного — мякоти плодов, и сильного — коньяка.
Это занятие успокаивало ее, придавало сил. Другая работа ей нравилась меньше. Доставая из бочки с рассолом соленую скумбрию и раскладывая ее в килограммовые и двухкилограммовые жестяные банки, она всегда чувствовала легкую тошноту. Но даже этим занималась охотно.
Беженцы из Турции, обосновавшие на берегу моря во Вьё-Фалере или чуть севернее, в Неа-Смирне, свято хранили обычаи Малой Азии. Соленая скумбрия в банках была для этих людей частью очень важного ритуала. Шриссула была одной из них, и поэтому Павлина старалась все делать как можно лучше.
Павлина раскладывала по пакетикам листья сушеной дикой мяты в подсобке, когда услышала звяканье подвешенного над дверью колокольчика. В то же мгновение очень молодой, почти детский женский голос произнес:
