— Собака очень неприветливая.
Изо всех сил стараясь сгладить напряженность, возникшую между нами, он шутливо подмигивал и улыбался.
— Тихо, не лай! Шалом, вот я тебе задам перца!
Я наблюдала за тем, как молодой мужчина развязывает шнурки. Когда он снял кроссовки, я прошла мимо комнаты Сону и настежь распахнула дверь в свою. Без особого колебания он вошёл и невежливо присел на кровать.
— Тётушка, извините, вы не могли бы принести стакан воды? Очень жарко.
Я с готовностью побежала на кухню. Ноги ослабели и тряслись, будто после выкуренной сигареты. Всё время, пока я отворачивала кран, наливала в стакан воду, мои руки дрожали. Поэтому мне пришлось несколько раз наполнять стакан. Когда я кое-как справилась с задачей и поставила стакан на поднос, то увидела, что в нём плавают пузырьки хлорки. Вместо воды я взяла бутылку колы и вернулась в комнату.
— Мы постоянно пьём колу. Без неё не можем прожить и дня.
Я наполнила стакан, наблюдая за его реакцией.
— Говорят, к ней быстро привыкаешь, её бы стоило пить как можно реже.
Он подождал, пока осядет пена, и молча пригубил. Стакан остался почти полным.
— Не любите?
— Просто не до такой степени, чтобы не представлять без неё жизни.
Он засмеялся.
— О, у вас здесь как в храме.
Делая вид, что ему очень интересно, он рассматривал скульптуры из гипса, стоящие, как на выставке, на высоко висящих по двум стенам полках.
Скульптурки Агриппы, Джудиано, Ариадны, Аполлона, рогатого Моисея выглядели притихшими, словно уснули. Я тоже с интересом смотрела на гипсовые фигуры, стоящие прямо или повёрнутые в профиль, будто в первый раз их вижу. Вечерние горячие лучи солнца окрашивали в красный цвет каждую выступающую часть скульптур.
— Очень жарко.
Он глубоко вздохнул, показывая, как ему жарко. Было хорошо видно, как под свитером двигаются рёбра. Тесная комната раскалилась от нашего тепла, как от батареи, и наполнилась неловкой тишиной.
Я открыла окно.
— Так будет прохладней.
— Да, действительно.
Мы опять замолчали.
— Я не ожидал, что Сыну увлекается искусством.
Он рассеянно смотрел в окно и искал тему для разговора.
— Это со времён учёбы в университете.
— А я учусь на медицинском, может быть, вы слышали обо мне.
— Значит, вы почти врач.
— Ну, как вам сказать, я пока ещё цыплёнок. Сейчас я всего лишь практикант в университетской больнице.
Он говорил подчёркнуто скромно, но при этом гордо выпячивал грудь и посмеивался.
— Это со времён учёбы на факультете живописи.
— Тогда он пошёл совсем другим путём. Значит, я не знал, чем он занимался. Я в первый раз слышу, что Сыну учился на художественном факультете. Бывает, что люди могут работать не по своей специальности?
Теперь он больше не скрывал своей гордости медика, у которого непременно будет работа по специальности.
— Я не о нём, я о себе. В течение четырёх лет в университете я занималась живописью.
Я сказала это с вызовом.
— Ах, так это вы о себе? Сыну очень далёк от искусства.
Ему, наверное, было неинтересно, чем я занималась в университете. Неискренно кивая головой, он поднял стакан с колой. Выражение его лица говорило о том, что для женщины специальность имеет значение только во время студенчества; это как старая изношенная школьная форма, которую носили четыре года.
— Тётушка, не найдётся ли у вас сигарет, может быть Сыну оставил? Я забыл купить, очень спешил.
Он сказал это слишком развязно. Я протянула ему одну их двух оставшихся сигарет.
— И спички тоже, будьте добры.
Когда я протянула ему спичку, а потом взяла в рот другую сигарету, он сделал удивлённое лицо, но проворно поднёс огонь к моей сигарете. Я подождала, пока он прикурит, и упорно продолжала рассказывать:
— Об этом смешно вспоминать. Мы оба увлекались Делакруа и Бюффэ Бернаром. Целыми днями обсуждали значение тёмно-синего цвета у первого и второго художника, и не только это…
Он пил маленькими глотками, опустив голову. Я уставилась на его шею, с заросшим, как у школьника, затылком над воротником рубашки. И тут появилась ноющая боль, будто в глубине сердца лопается какой-то сосуд.
В тот вечер в классе для дополнительных занятий, в котором, как лес, возвышались мольберты, мы впервые обнялись. Было ужасно жарко, воздух бурлил, как вода в кипящей кастрюле, и я не чувствовала ничего, кроме жары.
— Вы всегда дома одна?
Он, видимо, почувствовал мой взгляд и поднял голову.
— Да, как и сегодня.
— Чем вы обычно занимаетесь, чтобы скрасить одиночество?
— Я гадаю по ладони.
— Вы правда умеете читать судьбу по руке? Очень интересно. И что говорят линии счастья?
— Как вам сказать… Счастье — это сказка о том, как однажды красивый принц на белом коне, живущий в далёкой стране, спас заколдованную красивую нежную принцессу, которая находилась в заточении на самом верху башни, и они жили долго и счастливо, не правда ли? На линиях моих ладоней, видимо, написано, что жизнь всегда будет скучной. Хотите, я вам погадаю? Я могу посмотреть, насколько вы удачливы. Если под вертикальной линией находится бугор, то это признак счастья…
Я подошла и села рядом.
— Нет, не стоит. Я не верю в судьбу, к тому же ничего не видно в такой темноте.
Он пересел от меня чуть дальше и сжал ладони, чтобы я не могла их видеть. Я протянула руку и приблизилась к нему, не скрывая коварной улыбки несчастной стареющей женщины.
В комнате было темно. На улице сгустились сумерки, черты его лица были неясны, и никак нельзя было догадаться о его чувствах.
Когда моя рука готова была дотронуться до него, он слегка уклонился и отвернулся.
— Где же выключатель? Уже пора зажечь свет.
Голос был мягким и естественным. Он очень старался, чтобы его слова говорили лишь о том, что слишком темно, и что он никак не может понять моё движение.
Я встала и щёлкнула выключателем на стене.
— Вы умеете играть в падук? Если да, то давайте сыграем.
— Нет, не умею.
— Может быть, у вас найдётся газета, вы принесёте её?
— Сегодня воскресенье, газеты не приносят по выходным. Извините. Не хотите кофе?
— Нет, спасибо. Если я вечером выпью кофе, то не смогу заснуть.
Мы опять стали бессмысленно сидеть. Я старалась как можно меньше смотреть ему в глаза. Он тоже понурил голову и теребил одеяло на кровати. Его стакан был пуст. Прозрачное стекло отражало зеленоватый свет неоновой лампы. Я вздрогнула, как от холода. Холодный бледный свет, без малейшей теплоты, стоял между нами. Как тусклый блеск мёртвых глаз. Если даже погасить свет, он будет так же сверкать на его белых зубах, на концах рукавов аккуратной рубашки под чёрным джемпером, на пустом стакане, которого касались его тёплые нежные губы, и который останется одиноко стоять после его ухода.
Он поднёс руку к глазам и посмотрел на часы.
— Сыну слишком задерживается. Даже если он и придёт сейчас, нам совсем некогда будет играть.
Он встал и попытался руками разгладить сильно измятые брюки. Я его не задерживала. Мне было неприятно, я ощущала себя так, будто меня предали. От такого мужика даже аппетит пропадает, он невежливый и неласковый. Давно бы ушёл, если бы хотел!
— Как же я поеду с таким тусклым фонариком на велосипеде?
Он выкатил на улицу свой велосипед. Собака лаяла, как бешеная. Но я не уговаривала его остаться.
— Ему действительно надо задать перца.
Я не улыбалась.
— У вас очень бледное лицо.
— Проклятой весной я постоянно устаю и болею.
— Приходите ко мне в госпиталь на медицинский осмотр.
Он закончил говорить, с силой нажал на педаль, махнул рукой и улетел в ночь. Будто бездомная кошка. Вот как тихо и быстро он исчез. Я прислонилась спиной к воротам, долго вглядывалась в темноту, потом зябко передёрнула плечами и задвинула щеколду. Было темно. С каждым шагом темнота липла к моим ногам, как тяжёлая ртуть. Я дышала тихо, чтобы не нарушать пустоту и странную тишину, которая поглотила весь дом, похожий на пустой колодец.
Я села на кровать, где сидел он, и взяла маленькое зеркальце. Теснота зеркала заполнилась чертами старой уставшей женщины с выцветшими слабыми глазами. Что случилось со мной? Какое событие вмешалось в повседневную жизнь? На самом деле ничего не случилось. Просто наступил вечер. Я начала тихо плакать, глядя в зеркало.
Я смотрю в тень. Да, в тень. За тенью, висящей на стене туннеля, качается свет, оттуда кто-то следит за мной, смутный, как видение. Это время спряталось в темноте и течёт, как вода. Неизвестность, прячущаяся в тугом бутоне до тех пор, пока он не распустится. Какой-то буддийский монах говорил, что время — это цвет, спрягавшийся в нераспустившемся бутоне цветка. Может быть, серая одежда монаха — это и есть время?
