Петр осклабился, словно боль доставляла ему удовольствие. Полицейский замешкался, осмотрелся, а потом пальнул в лампу. В зале потух свет. Из угла полетела бутылка и попала полицейскому в голову, он потерял сознанием и через несколько минут, не вставая, захрапел. От тела Петра поднимался пар, как от лошадиной спины в холодный Дождливый день.
Иван просто стоял и смотрел. Он был загипнотизирован злом, которое приняло отталкивающую форму убийства. Остальные тоже начнут стрелять? Он должен присоединиться и кидаться стульями? Несколько полицейских оттащили своего коллегу, положили на стол и облили водой, чтобы он пришел в себя.
Иван был настолько шокирован, что мог только задыхаться и хрипеть. Он вышел на улицу и задрожал. Это я подначил Петра? Иван впал в уныние, его переполняла скорбь из-за гибели друга. Подъехала «скорая помощь». Иван вместе с Божо и еще двумя мужчинами вынес тело Петра, каждый держал его за ноги или руку, Ивану досталась левая нога, еще не окоченевшая. Они положили труп на носилки, пока доктор, водитель и медсестра, сбившись в кучу, закуривали, передавая друг другу спичку. И только докурив сигареты до собственных пальцев, бригада «скорой помощи» залезла в машину и уехала, медленно, без сирены и мигалок.
14. После футбольной войны Хорватия становится банановой республикой
Такие случаи, как убийство Петра, стали обычным делом. Футбольные матчи между сербскими и хорватскими командами иногда выливались в драку стенка на стенку между болельщиками, и зачастую полиция вмешивалась, чтобы защитить сербских болельщиков в Хорватии, при этом с энтузиазмом избивала хорватских фанатов. Во время одного из матчей «Динамо» (Загреб) против «Красной звезды» (Белград) к дерущимся присоединились даже игроки. Звономир Бобан, капитан «Динамо», напал на полицейского, избивавшего одного из болельщиков его команды.
Поскольку югославская армия твердо стояла на стороне Милошевича и великосербов, а сербская полиция была готова стрелять в жителей любой другой республики, Иван не чувствовал себя в безопасности. Если бы сербы явились к нему домой, они могли бы перерезать ему горло, поскольку для них он был хорватом, хотя и не чувствовал себя таковым. Именно угроза жизни и желание выжить упростили его до хорвата. Он голосовал за Хорватский демократический союз, обещавший Усиленную оборону от всех чужаков, несмотря на свою теорию о славянской привычке воздерживаться от голосования. Сам он, однако, в ряды ХДС не вступил, и голосование при отсутствии партийной принадлежности было претензией на индивидуальность.
Когда Хорватия как раз собиралась организовать свою собственную полицию, Ивана забрали в ряды Югославской федеральной армии. Офицер в очках с толстыми заляпанными стеклами, в котором Иван узнал того парня, что стенографировал за ним крамольные речи в «Погребке», пришел к нему домой с двумя солдатами, и Ивана, словно заключенного, препроводили в тряский зеленый грузовик, где он сидел еще с тридцатью угрюмыми молодыми парнями (хотя Иван к этому моменту уже был далеко не молод), вдыхая запах выхлопных газов.
В армии Иван просыпался намного раньше, чем хотелось бы, и слишком часто питался фасолью с грудинкой. Каждый день ему приходилось совершать марш-бросок на пятнадцать километров, и с каждым шагом боль в спине усиливалась.
Тем временем Хорватия и Сербия провозгласили себя независимыми государствами. Вскоре в Хорватии разразилась война, и Ивана отправили туда сражаться с новоиспеченной хорватской армией.
В казарме неподалеку от Вуковара, находившегося под контролем хорватов, Иван и Ненад, бармен из Низограда, случайно оказавшиеся в одной части, сидели на своих койках. Больше в казарме никого не было. Протяжный стрекот сверчков и кваканье лягушек долетали с влажными ветрами с далекого пруда и тонули в серных пробках в ушах Ивана, царапали барабанную перепонку, прыгали вокруг «улитки» во внутреннем ухе и через евстахиеву трубу проникали прямо в горло. Их было трудно сглотнуть, поскольку в горле все еще стояла кровь убитых во время вчерашнего марш-броска пленных. Ивана тошнило при мысли, что федеральные войска защищают банды террористов-четников, например группировку международного преступника Аркана. Когда Иван ходил вокруг казарм, то рубашка и носки от пота приклеивались к коже. Он то и дело дрожал, несмотря на жару, будто собирался стряхнуть с себя одежду, пот и далее кожу и оказаться в неком воображаемом чистом мире, правда, не получалось представить ничего прохладного и чистого.
– Ненад! – Иван испугал сослуживца своим криком. – Кажется, дождь собирается.
Он засмеялся, хотя это было трудновато с комком в горле.
– У тебя нервы ни к черту. Ну ничего, у меня тоже.
Ненад зажег сигарету.
– Ну-ка потуши! Нельзя курить по ночам.
– Это последняя. Тот парень угостил меня вчера вечером.
– Я бы ничего у него не брал. Слушай, он хвастался, что размозжил головы…
Иван выхватил сигарету у Ненада изо рта и вдавил с неприятным скрежетом подошвой сапога в шероховатый цемент.
– Придурок! – воскликнул Ненад. – Скажи спасибо, что я спать хочу, а то вмазал бы тебе хорошенько.
– Сомневаюсь. Смелости не хватит. Если бы мы с тобой не были трусами, то разве остались бы в этой смехотворной армии?
Синие лучи света медленно ползли сквозь влажный воздух.
– И куда бы мы пошли? Они расстреливают дезертиров.
Вдалеке загудел паровоз, словно филин, ищущий подругу. А потом прогремела серия взрывов такой силы, что банки на складе задрожали и загремели.
Утром громкий дождь сбивал желтые листья с буков и дубов. Капли падали в грязь, поднимая фонтанчики брызг. Сырость принесла с собой запахи ядовитых грибов и опавшей листвы, причем не только недавней, но и той, что пролежала целый год или даже тысячу лет, вместе с затхлым запахом всех существ, чьи останки лежали в земле, и тех, что живут сейчас, выползая из мутных луж и вылупляясь из яиц: улиток, лягушек, дождевых червей. Когда дождь прекратился и листья осели, а холодный ветер отнес их в сторону, вода продолжала падать большими скользкими каплями, которые свисали, переливаясь и поблескивая на солнце, прежде чем упасть на людей внизу, закатиться им за воротник по волосатым шеям. Большинство солдат сидели под зелеными тентами, но кое-кто, включая Ивана, расположился под дубом. Пропитанная водой кора казалась темнее. Иван размышлял, почему у дуба кора трескается. У березы она растягивается, как резина, а у дуба рвется и торчит во все стороны какими-то зазубринами и космами.
Иван попытался зажечь мокрую сигарету. Красная головка спички оставила след на влажном коробке, а потом улетела в след от ботинка, наполненный водой. Спичка погасла, и тут из лужицы выскочил маленький лягушонок, коричневый и веселый. Иван сплюнул в эту лужицу, поджал губы, почесал нос и потер глаза под изогнутыми бровями, но так и не смог привести себя в состояние боевой готовности.
Чаще всего по ночам солдаты федеральной армии палили по Вуковару из минометов, танков и пушек. Они целились во все места, где могли укрываться хорватские воины, и стреляли по случайным домам гражданского населения.
– Стреляйте без разбору, – поучал капитан. – Это просто хорваты, дети усташей, родители усташей, бабушки и дедушки усташей. Они всегда будут такими и были бы счастливы сейчас сделать с вами то же самое. И если вы их не уничтожите – они уничтожат вас!
При этом капитан тряс своими всклокоченными волосами, посеребренными проседью, и быстро подмигивал, глядя из-под густых черных бровей.
Половина пушек не работала, поскольку они проржавели, а солдаты забывали смазывать их. В свободное от стрельбы время солдаты играли в карты и смотрели американские порнофильмы, подключая видеомагнитофоны к батареям танков. А еще пели:
О, моя первая любовь, течет ли в тебе славянская кровь?
Ласкаешь красавицу ты или нет, не забудь смазать свой пистолет.
О, первая ненависть моя, смогу ли стерпеть тебя я?
Они пели много других песен, к которым Иван относился с презрением. Интересно, почему в стольких песнях поется о первой любви, потерянной любви, зачем вся эта ностальгия. У самого Ивана первая любовь осталась в детстве. С другой стороны, детство, наверное, было самым искренним периодом его жизни, к которому прививались все другие события, словно яблоки к сливе, на которой они вырастали мелкими и кислыми.
В детстве Иван влюбился в девочку по имени Мария. Как-то раз зимой, перед тем как пойти на вечер по случаю Нового года, Иван поставил ботинки на плитку, чтобы нагреть их, а сам пошел в ванную побриться, хотя в этом тогда еще не было необходимости. Резиновые подошвы расплавились, но других ботинок не было, поэтому Иван пошел на танцы в этих. Пока он ждал Марию на лестнице, то впивался ногтями указательных пальцев под ногти больших так сильно, что несколько капель крови упали на золотистую плитку на полу.
