— Верно. Не человеком надо быть, нелюдем. Тогда можно и дальше. — Голос заставил его в который раз вздрогнуть.
— Но ведь этого действительно не было, — обречённо выдавил Сергей. — Зачем мне… истязать меня…
— Тоже верно. Но должно было произойти именно так. Кому-то понадобилось приложить огромные усилия, чтобы повернуть штурвал в чужую сторону.
— В чужую?
— Увиденное обязательно должно было случиться. Нож был тобою занесён. И случилось, только с другим.
— Значит, мне повезло?
— Повезло? Ну, в каком-то смысле и в какой-то момент, может быть.
— Почему в «каком-то смысле»? Ведь если не случилось, значит…
— Не скажи. Подумай сам, может ли быть благородным тот, кто, избавив тебя от ужаса финала, заставил его испытать другого человека.
— То есть?
— Ты кому-то нужен. И планы его пострашнее всего, что предстояло тебе пережить. Боюсь, в его власти снова сделать рокировку испытания. Так что не торопись с «везением». Иначе никакой логики, не правда ли? Вот тогда и будет выбор у тебя. Всем выборам выбор! — Последние слова голос произнёс со зловещим оттенком.
Сергея бросило в пот. Ему показалось, что собеседница усмехнулась.
— Но для чего? Для чего я могу быть нужен? Именно я? Вокруг миллионы таких же!
— Я не пифия и не оракул. У меня свой интерес к тебе. Говорила уже. Но могу дать полезный совет: не торопись узнавать ответ. Дай время и другим событиям. Уж кто-кто, а ты точно узнаешь правду. Рано или поздно.
— Каким событиям? Какое время? Я ничего подобного больше видеть не хочу! — вновь, теряя самообладание, в истерике закричал мужчина. Капли уже горячего, нестерпимо горячего пота, перемешиваясь со слезами, заливали ему глаза. Крик провалился в пустоту. И вдруг в этой отчего-то ставшей странно-гулкой пустоте он услышал:
— Ты, конечно, жил и дальше. Но разве мог бы назвать это жизнью? Повернись! — как гром ударил по ушам голос. — Посмотри на себя в зеркало!
Вдруг, к ужасу Сергея, тысячи канатов, будто привязанные к его телу, стали медленно, со скрипом накручиваться на невидимый барабан. Страшно сопротивляясь, боясь того, что может увидеть, он пытался изо всех сил зацепиться за торчащие из стены выступы.
— Как тяжело идёт, ух, не смазали… в прошлый раз легче было, — шёпот прерывался учащённым дыханием. — Впрочем, значит, просыпаешься…
Неожиданно Сергей краем глаза увидел наплывающее зеркало. Ещё через мгновение, уже обессилев и стараясь не смотреть, закрыть ставшие вдруг чужими веки, стоявший дико закричал: из зеркала, на него смотрело знакомое лицо, только ядовито-зелёное. Не розовое, не бледное, каким обманывал идущих рядом, а ядовито-зелёное. И тут он вспомнил смертника в фильме. Тот испытал подобное и, содрогаясь, говорил об этом. Лицо было мёртвым. Сергей мог поклясться, что в это мгновение почувствовал холодные стены каземата, решётки и стрёкот камеры. Но за камерой! За съёмочной камерой стояло нечто, от одного взгляда на которое у него зашевелились волосы. И это «нечто» крючковатым пальцем подзывало его к себе! Стены закачались, видение поплыло, и сквозь нарастающий звук аппарата он услышал:
— Ну, так может быть что-то хуже простого убийства? А на вопрос, почему он обязан жизнью своим детям, ты теперь знаешь ответ! Выход один! Окончи «Лакримозу»!
— Но я не Моцарт!
— Окончи!
— Я не пишу музыки! — в отчаянии закричал несчастный.
— Окончи!
И вдруг знакомый возглас Хельмы ворвался в помещение:
— А всего-то несколько ударов ножом! Бедный, бедный Джеймс!
Тут же в глубине рукава тоннеля послышались шум и крики. Сильный сквозняк ударил в лицо Сергея, и он, придя в себя, застонал, медленно сползая по стене в холод подземелья.
* * *
— Фёдор Иванович! Дорогой вы наш! — Человек в аксельбантах поднялся и, неторопливо подойдя к гостю, радушно обнял его. — Присядьте, почтеннейший, присядьте-с, — он указал на один из двух стульев перед своим столом. — Вы-то как в эту компанию? Остаётся дивиться вашим предпочтениям-с. Да-с. Ну, Бердяева ещё можно понять… Можно-с… Впрочем, я уверен, случайно. И в нашем деле бывают ошибки, что поделать, — председатель развёл руками и опустился в кресло. — Сейчас же всё и выясним. Ежели что, надеюсь, мы вас не задержим-с. — Он кивнул помощнику на второй стул.
— Разрешите, ваше превосходительство? — В ответ на согласный жест рукой помощник открыл папку. — Тютчев, Фёдор Иванович, родился…
— Ах, оставьте! Давайте сразу по делу, — председатель поморщился и тут же улыбнулся, уловив недоумённый взгляд гостя.
— Слушаюсь. «Гражданскому пылу Пушкина Тютчев противопоставил иное призвание поэта — провидца потаённой стороны бытия, той таинственной сферы, чьим мгновенным проявлением предстаёт наш земной путь». Это современники, ваше превосходительство. Полагаю, написано на его стихи:
«И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!»
И ещё, ваше превосходительство:
«И мы в борьбе природой целой
Покинуты на нас самих».
— Ну какая ещё ночь, дорогой Фёдор Иванович? Какая борьба? Нет, я решительно не понимаю-с, — с сокрушением в голосе произнёс председатель. — Вы дворянин, одарённый человек, талант-с. Служите империи, Отечеству. Был тут один до вас, из Малороссии, да-с… Вот я, не сподобил Господь к стихам, несмотря на охоту писать… так ведь служу! Всенепременно служу-с! По мере сил и на благо, так сказать. Дайте-ка, — он повернулся к помощнику.
Тот протянул ему один из листов.
– «…Природа знать не знает…», нет, не то… «Ей чужды…», нет… А, вот:
«Поочерёдно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной».
— Я хотел написать «равнодушной». — Гость, сжав пальцы рук, опустил глаза.
— Что-с? Вы изволили что-то сказать-с?
— Равнодушной бездной. — Тютчев виновато посмотрел на председателя. — Ей-богу. Несколько раз пытался, правил, ворачивал на место. Рассудите сами, ваше превосходительство, напишу, а она опять становится «миротворной». Я сызнова, а она возвращается и возвращается. Столько бумаги смарал. Не по своей воле, ваша светлость! Видит бог, не по своей! А в остальном… ваш покорнейший слуга. Да-с, слуга.
Председатель и помощник переглянулись.
— Да разве ж в этом дело, Фёдор Иванович… справимся мы с этой бездной… впереди столько страниц, — как-то безнадёжно вздохнул помощник. — Не понимаете вы нас. Вот Михалковы-с, счастливы и в достатке… счастливы и в достатке, — повторил он.
— Не имел чести слышать о таких… — осторожно проговорил гость.
— Да как же-с, тоже из дворян. Жили, правда, попозже. Но честь свою помнили! Служение законной власти! Да-с! Способов много! Стоит захотеть. Не дурно-с знать таких пиитов. Должны-с. А вы — просиять! Просиять бы!
— Ведь сам, ваше превосходительство, пишет, — ввернул помощник:
«Природа — сфинкс, и тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней».
— Нет никакой загадки, нет, — председатель нахмурился. — И ведь губит, губит вас, почтеннейший Фёдор Иванович! Казалось, живи не тужи. Так нет, борьба! Ночные бдения. Соседи жалуются вон, — он кивнул в сторону шкафов у стены, — горит и горит свеча в окне. А чего, спрашивается, горит? На что воск переводится? Вот на это самое, — он потыкал в папку указательным пальцем.
— А вот ещё-с, — стоявший у стола быстро начал перебирать бумаги:
«Отзовись, когда позову,
И оставь до завтра дела…
Солнце с неба тебе сорву,
Отпущу мечты удила» [1].
— Это не моё! — воскликнул Тютчев.
Председатель строго посмотрел на помощника:
— Что за подготовка вопроса? Подходи, торопись, покупай живопись?!
— Виноват, ваше сиятельство! Виноват-с. Всё управляющий делами… самого-с… что позволяет себе… Что позволяет! Виноват-с… Опять же, чрезмерная склонность к сердешным привязанностям не миновала и нашего гостя. Да-с! — уже зашептал на ухо стоявший рядом. — И сынок в доносе пишет: «…какое-то особенное, даже редко встречающееся в такой степени, обожание женщин и преклонение перед ними».
— Даже так?
— Вторая семья, никто не говорит по-русски, только сам с собой. Сам с собой-с.
— Тогда понятно… Так вот-с, благочестие, благочестие надобно-с иметь, Фёдор Иванович. Поймите, дорогой вы наш. Мы ведь в ваше положение входим… э… как её…
