— Разумно. Гостиница, я думаю, здесь не проблема?
— Сейчас проблема, но для вас забронированы два номера, — сказал Межов. — Идемте, я вас провожу.
У профессора был только пузатый старомодный портфельчик, зато молодой нагрузился как першерон: большой саквояж, чемодан и пудовый рюкзак, который он доверил нести Межову.
— Дима у нас не только ученый, но и легкий водолаз, фотограф, акустик. Дима, вы взяли свои шумомеры и гидрофоны?
— Разумеется. Надуть нас им не удастся. Все прослушаю, прощупаю своими руками. Боже, какая у вас крутая лестница, недолго и вниз загреметь.
— Мы привыкли.
Межов доставил их на своем «козле» в гостиницу, подождал, пока устроятся и закусят в буфете, потом повез к рыбе.
Голова автоколонны подтянулась уже до околицы Хмелевки и остановилась на время обеда. Повезло. В движении смотреть труднее. И оба Шатунова были на месте. Они сидели на подножке своей рыбовозки и хлебали из одной миски борщ.
Парфенька, в праздничном костюме, гладко выбритый, предупрежденный о гостях еще вчера, все же застеснялся, увидев впервые в жизни живого профессора, но тот, улыбчивый, доступный, в мятых брюках, и безрукавке, сразу расположил его к себе, и уже через несколько минут они сидели на корточках, голова к голове, на цистерне и беседовали, как давние знакомые. Профессор с изумлением смотрел то в щель люка, то на бесконечную колонну грузовиков, то на бесстрашного Парфеньку и качал снежно-белой головой. А молодой бородач влез, посмотрел и, словно больной, спустился на землю, бормоча: «Это невероятно, этого не может быть, не шизик же я…»
— Ничего, привыкнешь, — утешил его Витяй. — Поначалу одни только мы с отцом не терялись, но на то мы и герои. Верно, товарищ Межов?
— И верно, и скромно, — сказал Межов. — К вечеру доедешь?
— Обязательно. Крайний срок — девятнадцать ноль-ноль. Речей не надо, но оркестр и девушки с цветами не помешают.
Профессор спустился вслед за Парфенькой и сочувственно посмотрел на своего бородача:
— Что вы теперь скажете, Дима? Это же наяда!
— Как вы узнали? — поразился Парфенька. — Мой Витяй тоже так называет.
— Мы догадливые, — улыбнулся профессор. — Ну, Дима, слушаю.
Тот растерянно пожал плечами:
— Я полагал, очередной домысел из ряда снежного человека, обитателя Лох-Несс и летающих тарелок с гуманоидами. И все же не верю. Не вписывается этот факт в существующие научные представления.
Профессор засмеялся:
— А помните Гексли? «Великая трагедия науки — уничтожение прекрасной гипотезы безобразным фактом». Поехали к заливу.
Межов сел за руль, профессор с Парфенькой на заднее сиденье, а бородач рядом с Межовым, и они поехали.
— Не переживайте, Дима, — сказал профессор. — Это вам урок на будущее.
На берегу залива они осмотрели рыбу на транспортерах и в воде, прикинули план обследования на сегодня и завтра. Если часам к шести-семи вечера головная машина придет в райцентр, то останется еще три с лишним часа светового дня. А пока можно поработать в заливе. Парфенька посоветовал дать ученым мотодору Федьки Черта и Ивана Рыжих. «Они хоть и выпивохи, но залив знают наизусть, а мотодору и подавно. Только Черта в воду не посылайте, он плавать не умеет, а самолюбивый, не признается. Он больше по сетям мастак, а все остальное идет от Ваньки Рыжих. Завтра нам выходной обещали, значит, весь день можете изучать. Интересно ведь?»
На другой день Парфеньку вызвал Балагуров.
В кабинете у него сидел очкастый представительный мужчина с плоским ящиком и тростью на коленях, должно быть, городской. Лаковые туфли у него, как у дамочки, на высоком каблуке, сверкают на пальцах перстни и кольца, костюм весь из белой материи, и пиджак и брюки, а галстук — красный, но ослабленный, чтобы вольготней дышалось. И пахнет духами, как в парикмахерской. Не артист ли какой?
— Вот и герой наш явился, — сказал этому артисту Балагуров, поднимаясь к Парфеньке из-за стола: — Знакомься, Парфений Иванович: это московский художник товарищ Вернисажин, будет рисовать твой портрет.
— С вашего позволения, мы начнем сегодня же. — Художник поднялся и надел на плечо ремень своего ящика, переложил в другую руку трость.
— Ну и добро. Трудитесь как вам лучше, у меня скоро совещание о рыбе. Ты, Парфений Иванович, его слушайся, делай все как надо. Для него ты только натурщик.
Парфенька с художником договорились, что к пробному сеансу приступят сейчас же, и спустились на первый этаж. Крутая, в один марш лестница не понравилась художнику, спускаться по ней было страшнее, чем подниматься, и он для страховки вцепился в костистое плечо Парфеньки.
В вестибюле и у подъезда райкома было много народу — специалисты и руководители на совещание, шофера с первых рыбовозных машин, трактористы, пожарники, милиционеры и просто глазеющий праздный люд. Со вчерашнего вечера, когда подошла сюда рыбовозка Витяя, толпились здесь любознательные хмелевцы, старые и малые.
Парфеньку потянул за рукав Витяй, чтобы отдать термос с квасом, художник не заметил этого и, оказавшись один в толпе, сразу потерялся, стал беспомощно оглядываться. Парфенька с удивлением наблюдал, как он сперва виновато озирался, а потом стал торопливо соваться то к одному, то к другому мужику, принимая каждого за Парфеньку и призывая начать работу. Должно быть, зоркость у художника была беспамятная. А может, память незоркая.
— Ну что, батяня, повезем твое сокровище дальше или здесь будем загорать? — спросил Витяй.
— Не знаю, сынок. Балагуров совещание опять собирает насчет ее, будут решать.
— Опять совещание! Веселые люди! А тебя, значит, к искусству подключили? Шатунов Аполлон Иванович?
— Вроде того. Патрет с меня делать будут. Вон тот очкарь в белом костюме рисовать станет. Из самой Москвы прикатил.
— А-а, с этюдником который. Чего он блукает?
— Меня потерял. В пяти шагах, а не найдет ни за что.
Парфенька закинул сетку с термосом за плечо, прошел сквозь толпу к художнику и повел его, обрадованного и успокоенного, к заливу по соседству с водной станцией.
— Ваши земляки очень похожи на вас, — оправдывался тот, держа за рукав Парфеньку, — просто поразительно похожи. Все загорелые, все в кепи и все говорят громко.
— А чего в кулак шептать. Мы сразу на всю Хмелевку. Опять же машины гудят, людей много.
За домом вдовы Кукурузиной, в конце ее картофельного огорода, кривилась старая тенистая ветла, а у самого берега застыли по пояс в воде зеленые заросли ивовых кустов — место почти такое же, как у Ивановского залива, только дамбы рядом нет.
— Подойдет? — спросил Парфенька.
— Превосходный пейзаж!
Художник мигом раскрыл свой ящик, установил его на три выдвижные ноги, трость с веселым хлопком превратил в зонтик, достал измазанную красками фанерку с дырой, которую назвал почему-то пол-литрой, вынул кисти, разноцветные тюбики, надел на себя фартук.
Парфенька подивился и стал выбирать место для себя. Солнце жарило сверху во всю моченьку, самая надежная тень раскинулась под ветлой, но от нее было далековато до залива, и художник попросил его сесть в кустики. Дошлый, однако. Сам под зонтиком, а ты стой снаружи, изображай удильщика. И никуда не денешься, для народа надо, не для себя. Пришлось Парфеньке снимать свои блестящие (старуха сама начистила) штиблеты со скрипом, закатывать до колен суконные брюки и снимать подвенечный, тоже черный пиджак — очень уж маетно, как в парилке.
Он сел на низкий береговой обрывчик, расстегнув воротник пунцовой рубахи, опустил потные ступни в теплую воду — хорошо, вольготно — и стал глядеть через кустики вдаль, как велел художник. Термос с квасом положил рядом на траву.
— Вы, пожалуйста, привстаньте и руками упритесь в ноги повыше колен, — руководил художник. — А смотрите не на тот берег, а ближе, где у вас поплавки.
— Я на поплавочные теперь не ловлю, я на донки да спиннинг.
— Ах, какая разница! Речь ведь не о ловле, а всего лишь о позе. Очки бы вам надеть, и будет как у Перова.
— Не знаю, как у вашего Перова, а очков не ношу, — обиделся Парфенька. — И разница тут, милый человек, большая. Донку я на полсотню метров закину и сижу на бережку, мечтаю об чем хочу. А на поплавочную здесь у меня не подлещик клюнет, а подъершик, пескарик, мелкота разная. Без прикорма же сели, на даровщинку, на дурницу.
— Мы же не ловить! Впрочем, сидите, как вам удобней. — И художник приступил к работе.
Парфенька сидел на травке, слушал гомон купающихся на водной станции и тревожился о своей чудо-рыбе: польют ли без него вовремя, сменят ли воду в цистерне — подохнет на такой жаре. Хоть бы дождичек спрыснул, как вчера у залива, хоть бы тучка прикрыла малость — кипит с утра зной, небо стало белесым, оплавленным, дышать нечем. В такое-то время угораздило его поймать эту беспредельную страхуилу и ввергнуть родную Хмелевку в несусветные тяготы. Но, может, бог даст, обойдется. Балагу-ров с Межовым оборотистые, вывернутся. Особенно с такими работниками, как Мытарин, как Сеня Хромкин.
