Про связь учения и труда нам предложено было обобщить опыт. И я стал писать для Шарова доклад, в котором доказывал необходимость развития производительного труда в совместной деятельности взрослых и детей. Снова должен признаться, мне удалось через своих друзей добиться того, что Шаров вновь был вызван на всесоюзное совещание с докладом, где он рассказывал об опыте тесной связи труда с учением, спортом и искусством. Надо сказать, что Шарову понравилось представительствовать. Он с пафосом зачитывал текст, написанный мной. А уж на вопросы он умел отвечать. Он прямо заявлял: «Я практик и не хочу лезть в теории, пусть другие этим занимаются». И как практик Шаров давал исчерпывающие ответы, с юмором, с размахом, с присущим ему обаянием и уверенностью. Шарову аплодировали, руководство его обласкивало, особо отмечалось, что в условиях Нового Света создается уникальный опыт гармонического воспитания, где имеется по-настоящему серьезный, обучающий промышленный и сельскохозяйственный труд в их неразрывном единстве.
Но до гармонии было еще далеко. Больше того, чем основательнее становилась материальная база школы будущего, тем сложнее развивался мир детских отношений, тем сильнее давали о себе знать индивидуальные пристрастия педагогов.
Я не разделял тогда мысли Макаренко о том, что желательнее иметь серых и ординарных педагогов, работающих одним стилем, чем талантливых, но работающих каждый по-своему. В моих руках была сосредоточена вся воспитательная часть школы. До поры до времени Шаров в мои владения не лез. Точнее, мы с ним работали на разных параллелях. Он лаялся и требовал порядка, а я старался внедрять и совершенствовать разработанную мной систему работы. Я старался развить талант каждого педагога с учетом педагогических и индивидуальных данных и наклонностей. Мне казалось, что в разумно устроенном коллективе различные дарования могут лишь дополнить друг друга. Теоретически это так. Что касается практики, здесь все по-иному. Педагог Смола был жестоким рационалистом и, если можно так сказать, антигуманитарием. Волков был прямой его противоположностью: литератор, гуманитарный человек в самом широком смысле этого слова. Они по-разному видели мир, по-разному относились к детям. Я много лет спустя понял: педагогический космос строится на трепетных отношениях взрослых и детей. А из этой трепетности ничего нельзя исключить. Эта трепетность вырастает из глубинных духовных процессов единения ребенка и педагога. Я пытался приблизиться к пониманию этой трепетности…
И именно поэтому у меня возникали внутренние конфликты с Шаровым и другими педагогами.
Наметилось странное противоборство. Двойное, тройное. Я ненавидел Шарова, когда он глумился и над развиваемым мною самоуправлением: «Знаем мы эту демократию!» — и над моим гуманизмом, и над моей попыткой разработать систему ускоренного выравнивания грамотности детей, и над моими занятиями театром, художественным творчеством. Собственно, он поддерживал меня, но всегда с какой-то насмешечкой, с какой-то издевочкой. Шаров учинял детям разносы, игнорируя детское самоуправление и мои методы развития детского достоинства, детского благородства и саморазвития. Были случаи, я, правда, не видел, когда одного из воспитанников Шаров с Каменюкой повалили в конюшне и отстегали ремнем. Самое гнусное, что я по-прежнему испытывал к Шарову симпатию и в открытую ему не возражал. Больше того, когда Шаров разваливал мою методику своими авторитарными мерами, я молчал и никогда не поддерживал Волкова, который один только и не давал Шарову никакого спуску.
Следующее мое противоборство было, как это ни странно, с Волковым. Это противоборство я бы назвал сопротивлением слева. Здесь спор носил в чем-то отвлеченно-философский, а в чем-то предельно приземленный характер.
— Преобразования, не подкрепленные нравственным развитием, обречены на провал, — любил повторять Волков. — Поэтому все силы надо бросить на то, чтобы воспитание было подчинено воспитанию нравственности. Это ленинские слова. А вы не хотите этого. Вы добились того, что детишки стали решать задачки вдвое быстрее, и думаете, что уже достигнут результат. Вы считаете, что если дети поголовно охвачены трудом, спортом, гимнастикой, искусством, значит, уже цель достигнута. Дудки. Гармоническое развитие — это прежде всего гармония с другими людьми, с самим собой, с природой. Мне тут Александр Иванович рассказывал об Оксане Ниловне Пашковой, матери нашей Манечки. О ее душе. О ее удивительном нравственном мире. Она бедна. Всегда была бедна, а делилась всем, что было у нее, с другими. Как воспитать эту острую потребность помогать другим, вникать в чужое горе? Как сформировать потребность в себе творить добро? Как развивать свою собственную душу по законам доброты и красоты?
— А разве мы этим не занимаемся? — возражал я. — Организованное нами самоуправление и система сводных отрядов следят за выполнением нравственных законов, за тем, чтобы была каждому ребенку обеспечена гарантия защищенности и всестороннего развития.
— Вы взгляните на ваше самоуправление со стороны! Оно обюрокрачено. Оно утверждает порой такую несправедливость, что страшно.
Подымался Валерий Кононович Смола:
— Интеллигентские штучки! Мои замеры и психологические срезы свидетельствуют о том, что в результате введения развернутой системы самоуправления общественная активность выросла по начальным классам на двадцать два и шесть десятых процента, по старшим классам на тридцать шесть и четыре десятых процента. Это реальные данные. Все выверено, подтверждено анкетами. Я бы мог привести показатели и Славы Деревянко, и Вити Никольникова, показатели по таким видам спорта, как фехтование, гимнастика, а также показатели по эстетическому, интеллектуальному и трудовому развитию. Таких данных нет ни в одной школе области.
— Мы о разных вещах толкуем, — возражал Волков. — К тому же вы говорите не о настоящей активности, а о чисто внешней, функционерской.
Я был на стороне Волкова, а поддерживал все-таки Смолу, потому что Смола звал к действию, пусть в чем-то невежественному, пусть в чем-то безнравственному, но он решительно действовал, и не как Шаров, грубо, авторитарно, а по видимости даже в соответствии с наукой, с психологией и новейшими методами педагогики. Я понимал всю нелепость этих процентов, но Смола так тщательно вымерял все, так чудесно все подсчитывал, вырисовывал и вывешивал в методическом кабинете, что этим нельзя было не любоваться. А потом, приятно было сознавать, что в наших стенах бьется живая научная мысль. Надо сказать, что цифры, полученные Смолой, нужны были и научным специальным НИИ, с которыми мы дружили, и методическим управлениям, и еще каким-то важным областным организациям. Этими цифрами мы подпирали свое педагогическое кредо. Когда к нам приезжал кто-нибудь и в чем-то сомневался, мы вели его в кабинет, брали в руку указку и час-другой морочили голову приезжего цифирью. Мы набивали его башку цифрами и соображениями до тех пор, пока он не шалел и в его сомневающейся голове не созревала мысль: бежать, бежать куда глаза глядят. Но не тут-то было. Понимая, что наш рьяный гость уже доведен до кондиции, мы накидывались на него с новой силой, тут-то Смола демонстрировал свой великий дар матерого очковтирателя. Впрочем, он так сжился со своей псевдонаукой, что верил в нее и готов был каждому, кто ее опровергал, перегрызть глотку. Разумеется, какому-нибудь проверяющему методисту он не перегрызал горло, но на какое-то время лишал не только дара понимать элементарные вещи, но и дара речи. Нет, то, что делал Смола, было крайне необходимо, это разрушать нельзя было, его систематизация была святая святых нашего бытия. Правда, и эту систематизацию иной раз поносил почем зря Шаров. Он кричал:
— А мне плевать на вашу психологию и на ваши замеры. Вот что я буду с этим делать? — и он сыпал в наши физиономии сведения о разбитых стеклах, порезанных стульях, исчерканных стенах и прочее, украденных вещах и инструментах.
Смола молчал. Молчал и я.
— Вы посмотрите, грязь какая в корпусах! Бумажек сколько на полу! — продолжал Шаров, и мы снова молчали. — Кто дежурный сегодня? Вы, товарищ Рябов? Кто порезал диван? Кто? Я спрашиваю: кто?
— Я не знаю кто. Мы не смогли найти нарушителей.
— Я вам найду нарушителей. Сейчас найду! Построить детвору!
Тут бы нам с воспитателями объединиться да возразить. А мы нет, робко выполнили приказ Шарова.
Шаров детские лица осмотрел. Веста рядом ходит за хозяином, смешная дурочка, занижает строгость шаровскую.
— Это что у тебя? — Шаров спрашивает, показывая на обувь.
— Ботинки, — отвечает воспитанник.
— Да какие же это ботинки? Это черти што! Да как ты стоишь перед строем?
— А как стоять?
— Нет, посмотрите на этого архаровца! Как он отвечает директору! А волосы у тебя нечесаные, а в грязи весь как черт! А ну, ножницы несите.
