– Сейчас, – сказал Петя, – я сейчас. – И, видимо, озаренный новой идеей, затрусил к двум избенкам, стоявшим справа отдельно от остальных и имевших нежилой вид.
– Я с тобой, – заявил я в надежде пресечь очередную Петину авантюру.
Мы подошли к домам, один, побольше, стоял с заколоченными крест-накрест окнами. В другом заметна была жизнь: ставни на окошках отворены, на плетне сушилась цветная тряпица. Есть кто? – зычно провопил Петя, из дома показалась маленькая старушка, баба лет пятидесяти, как выяснилось при ближайшем рассмотрении. На голове у нее был повязан теплый платок, телогрейка подпоясана солдатским ремнем, на ногах галоши поверх шерстяных носков. По некоторой суетливости было заметно, что она отчего-то рада нашему появлению.
Петя успел только поздороваться, как она уже по-свойски сообщила нам, что застали мы ее случайно, потому что они переехали в Вязовню, ее мужу, военному инвалиду, выделили, наконец, машину с ручным управлением, а здесь ехать некуда, здесь кругом одна вода, а муж хоть инвалид, но мастер делать лодки и класть печи.
– Так это остров, – сказал Петя с оттенком опасного восторженного возбуждения.
– Можно и так сказать, – без охоты согласилась женщина. – А домишко мы продаем. Дешево.
– И сколько? – спросил Петя.
– Да семьсот, – сказала женщина.
– Это дорого, – вмешался я. – И вообще…
– Пятьсот, – сказал Петя, проявляя вдруг незнамо откуда взявшийся вкус к торговле.
– А хоть бы и пятьсот, – легко согласилась женщина. – Домишко-то еще справный. И огород сорок соток, и банька вот…
– У тебя есть с собой деньги? – спросил меня Петя.
– Это он шутит, – пояснил я женщине, обнадеженной нечаянной удачей.
Потому что домик в деревне в пятистах без малого километрах от
Москвы, к тому же наглухо окруженной болотами, в те годы продать нельзя было и за сто. – Мы в Колобово живем, мы приехали просто так, на экскурсию… Приплыли… Узнаем места, знакомимся с окрестностями…
– Вот вам двести, это задаток, – сказал Петя. – Пишите расписку и как вас найти в Вязовне.
– Симоновы мы, – праздничным тоном сказала женщина. – А я сейчас, вот сейчас возьму, минуточку погодите… – И она юркнула в дом.
– Ты спятил?-поинтересовался я у Пети.
– Да нет, нет, – пробормотал он, цепко оглядывая домишко, уже примериваясь, видно, к реконструкции.
– Послушай, ты даже в дом не зашел.
– Тем интереснее.
Деньги были заплачены, получена расписка, нацарапанная на куске коричневой бумаги от пакета из-под крупы, а также адрес.
– У нас и машину есть где оставить, – сказала женщина по-родственному. – Вон она, Вязовня. Пяти километров не будет…
Я удивился, что, прощаясь, они не расцеловались.
На берегу Петя расстелил на песке свой замечательный плащ и открыл обещанную бутылку. Обмыть покупку надо, сказал он. Но я пить отказался. Я был оскорблен. Какого черта тогда он устроил всю эту историю с домом в Колобово, которого мне вдруг стало жаль, как родного гнезда.
– Старик, – сказал Петя, обтираясь ладонью после трех больших глотков и передавая бутыль алчущему Вите. И широко, не без похабства, ухмыльнулся: – Старик, смотри на вещи шире. Дом в
Колобово я тебе дарю. И будем плавать друг к другу в гости.
– Пошел к черту, – сказал я. Что, в самом деле, я мог еще сказать.
Пионерки свежи, но надо знать меру
Теперь я приведу здесь ту историю, что поведал мне Петя, когда мы сидели после бани в деревне Колобово у открытого окна, запивая крепким индийским чаем со слоном холодную водку. Я перескажу ее своими словами, потому что Петя не был слишком трезв, говорил путано, то и дело отклоняясь от сюжета и горячась. А сюжет был в том, что в ранней его молодости один литературный дружок втянул Петю в весьма гнусную историю, которая грозила закончиться плачевно.
Звали этого Петиного приятеля Игорь Муляев, так, кажется, я видел его однажды, много позже всех событий, в пестром буфете в Доме литераторов, куда Петя меня и затащил, я сам смолоду предпочитаю
Домжур. Тип этот показался мне скользким мозгляком с неприятно приторной смазливой мордочкой и холуйской улыбкой, вместе заискивающей и наглой. К тому же у него был гнусавый голос и влажная рука. Всегда приветливый Петя был с ним прохладен, хотя тот, кажется, собирался пристроиться к нам за столик. Впрочем, если бы тогда я знал эту историю, в которой этот самый Муляев выступил как опасный и завистливый провокатор, то удивился бы, что Петя вообще с ним здоровается.
Кажется, этот тип был поэтом-графоманом. А может быть, прозаиком.
Так или иначе его имя не вошло в анналы отечественной словесности.
Мне кажется все-таки, что он сочинял какие-то вирши. Кажется так, потому, быть может, что у него была жена-поэтесса, много более успешная, чем супруг. Она тоже носила фамилию Муляева и запомнилась мне, потому что я много раз видел ее в кассе издательства, которому принадлежал мой журнальчик, где она получала за свои стишата гонорары. Это была яркая, расхлябанная деваха с всегда распущенными пышными патлами цвета сурика, с огромным чувственным ртом и неправильным прикусом, передние зубы далеко выступали по нижним.
Зная наши журнальные нравы, полагаю, что этот самый рот немало способствовал ее литературной карьере.
Муляев прославился в узких кругах тем, что был педофилом и однажды попал под суд, после того как заманил в подъезд двенадцатилетнюю девочку, обещая заняться с ней анатомией. Девочка рассказала об этих уроках маме, та, натурально, побежала в милицию, и Муляева быстро нашли, поскольку он жил в том же доме. На суде он плакал и просил прощения у родителей девочки, а его жена выступала, так сказать, семейным адвокатом, поведав заседателям, какой добрый у нее муж. Пострадавшие вняли, отозвали иск, но условный срок Муляев все-таки получил. Как и кличку Гумберт-Гумберт в своей компании. С таким послужным списком он каждое лето, однако, устраивался вожатым в пионерские лагеря, желательно в младшие отряды. И в девичьих палатах поздними летними вечерами рассказывал девочкам сказки, примостившись на кровати одной из них. В то роковое лето он, как обычно, трудился пастырем в пионерском лагере где-то под Вереей и еще весной дал Пете адресок своего места служения и подробный план пути – он всем приятелям раздавал этот адресок, рассказывая, как возбуждают пионерки. И Петя взял. Я сделал это автоматически, говорил Петя, горячась, сунул в карман и тут же забыл. Потому что вовсе не думал туда ехать.
Разумеется, тогда ему было не до Муляева. Потому что Петя Камнев в то лето, как и два предыдущих года, пребывал в состоянии небывалой и драматичной любви к генеральской дочери, покушавшейся сделаться художницей. Звали ее Ирина, и она в этой истории сыграла ключевую роль. Петя рассказал, как они познакомились, он помнил, разумеется, этот вечер до мелочей. Был поздний март. По его словам, в тот день он вернулся с деревенской свадьбы, где трое суток без просуха дегустировал крестьянский самогон. Разгульная свадьба и народные напитки привели его в состояние дрожания и восторга. Он, мальчик начитанный, имел книжное представление о народных свадебных обрядах и был в совершенном восхищении, поскольку ему удалось увидеть их воочию. И даже, можно сказать, участвовать. В этом месте рассказа
Петя сделал вираж далеко в сторону в попытке объяснить, каким манером он на этой самой свадьбе оказался, и это было бы досадным отклонением, когда б в этом отступлении не возникла, рифмуясь с основным повествованием, тема нравов лагерной пионерии.
По отцовской линии у Пети имелась в состоянии далекой и туманной родственности московская, по советской мерке даже не вполне захудалая, дворянская семья Свищевых, в которой было три сестры-погодки, каждая была старше младшей на год с небольшим. С ними Петя, хоть и был всех троих младше, дружил с детства, насколько можно мальчику двенадцати лет дружить с уже созревающими девушками.
Ну не дружил, но встречался на семейных детских праздниках – в чудом выживших дворянских семьях тогда еще были живы традиции бал-маскарадов, домашних театров китайских теней, игр в шарады.
По-семейному**звали их Ната, Шура и Тата. Ната, старше Пети на три года, была с ним наиболее доверительна: она ему, двенадцатилетнему, рассказывала о своей трагически не разделенной любви к учителю фортепьяно в музыкальной школе. Помню, я давал ей сочувственные советы, ухмыльнулся Петя и глотнул водки из своего стакана.
Как уже**сказано, у семейства Камневых, в силу предубеждений его главы против гамаков и грядок, собственной дачи никогда не было. А у
Свищевых была, давняя, ветхая, довоенная, с верандами, мезонинами, мансардами – в той же Валентиновке. Свищев-дед, которого Петя уже не застал ввиду неестественной убыли того в тридцать восьмом, будучи богатым инженером-энергетиком, другом Кржижановского, в тоске, быть может, по потерянной усадьбе, отгрохал эту дачу на без малого гектарном участке – прямо перед арестом. И, что удивительно, у его семейства дачу не отобрали, нечисто работали, заметил Петя, и дача перешла Свищеву-отцу. Туда-то Петин отец и сплавлял сына чуть не на все лето. Кстати, замечательно, что Лиза Камнева была в Валентиновке только однажды, в раннем детстве, потому что ко времени ее отрочества Свищев-старший умер, сестры повыходили замуж, и семья
